“Nomen mysticum” («Имя тайное») - Владимир Константинович Внук
– Благодарю, – Катажина поднялась с кресла. – Пан Славута, спасибо за всё, что вы сделали. Завтра предстоит непростой день, и мне опять понадобится ваша помощь. Поэтому постарайтесь хоть немного отдохнуть.
Опираясь на руку Эльжбеты, княгиня прошла в каплицу святого Христофора.
Преклонив колени, Катажина сотворила крёстное знамение.
– Святой отец, спасибо, что пришли ко мне в этот час.
– Мой прямой долг приходить ко всем страждущим
Княгиня поднялась с колен и подошла к фреске Страшного суда: гигантский скелет распростёр свои костлявые руки над морем огня, у ног его восседало чудовище, пожирающее людские тела. Справа люди падали с высокого обрыва, и их уносил огненный водоворот, а слева, подвергаемые различным пыткам, корчились тела грешников, среди которых была прикованная к позорному столбу женщина, терзаемая двумя чёрными демонами.
– Святой отец, расскажите мне… об этом…
Ксёндз бросил на княгиню быстрый взгляд.
– Удел каждого человека – в свой урочный час умереть и предстать перед судом Создателя, – произнёс он негромким ровным голосом. – Душа предстаёт в наготе, подобно тому, как выставляется на позорище нагим преступник. Каждый грех, каждое деяние, каждое праздное слово, каждый помысел выступит из своего тайного убежища. И по делам своим душа человеческая будет либо вознесена в обитель вечного блаженства, либо заключена в темницу чистилища, либо, стеная и плача, низвергнута вглубь преисподней, в смрадную тьму, обитель дьяволов и погибших душ, охваченную вечным пламенем… Пламя то не даёт света, но исторгает тьму, а также источает лишь смрад, которым и дышат погибшие души…
Катажина издала протяжный вздох-стон, и ксёндз умолк.
– В свой урочный час…
– Да, ваша милость, в свой урочный час, который никому не дано знать. Вся человеческая премудрость бессильна перед этой тайной, и нет в мире большей тщеты, чем пытаться предугадать его.
– Но если человек приговорён к казни, что определяет его урочный час?
– Приговор людской лишь исполняет приговор, вынесенный на Небесах, иначе и быть не может.
– А если вынесенный людьми приговор в силу каких-то причин невозможно привести в исполнение?
– Значит, таков помысел Небесный…
Катажина издала шумных вздох.
– Святой отец, как вы знаете, завтра… – она запнулась, посмотрела в окно, за которым уже розовело утреннее небо, – сегодня должна состояться казнь моей служанки. Святые мне свидетели – я не желала и не желаю пролития её крови, но принимаю решение суда. Но если вдруг по воле Небес казнь не состоится, то для меня это будет величайшим облегчением.
Ксёндз поднял голову.
– Не состоится?
– Да, у меня такое предчувствие… Разве это невозможно?
– По воле Небес возможно всё. Но что вам даёт основание так думать?
– Просто я надеюсь на это… – княгиня опять повернулась к фреске Страшного суда, – и если вдруг так и произойдёт, прошу сделать вас всё возможное, чтобы казнь не возобновлялась… дабы вмешательство человеческое не исказило помысел Небесный!
Княгиня перекрестилась, ксёндз также сотворил крёстное знамение и вышел.
Встав на колени перед изваянием младенца Христа и Святого Христофора, Катажина кончиками пальцев коснулась установленного у подножия серебряного реликвария с частицами мощей небесного покровителя столицы Великого Княжества Литовского. Из души сами собой потекли слова Исповеди: «quia peccavi nimis cogitatione, verbo et opere: mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa…» [45].
Княгиня стояла на коленях до тех пор, пока не погасла последняя свеча, а на востоке не появился край алого солнца.
Вернувшись в свою комнату, Катажина приказала Богдане:
– Чернильницу, перья, бумагу.
– Но вы же сегодня не спали…
– Сама знаю. Ступай.
Едва горничная вышла, княгиня села за стол и принялась писать, однако её рука задрожала, она схватила лист и поднесла его к свече – огонь в одно мгновение превратил бумагу в серый пепел. Вторая попытка сочинить послание тоже не удалась – сломалось перо, и княгиня, скомкав лист, встала из-за стола и подошла к окну.
Катажина вернулась к столу и вновь принялась изливать душу на бумагу.
Что именно писала княгиня, так и осталось неизвестным – днём любопытная горничная нашла лишь несколько сломанных перьев и небольшую горстку пепла.
Глава XXIV. Помысел Небесный
В семнадцатом веке на рыночной площади Мира была воздвигнута каплица в память страшного морового поветрия 1625 года. Тогда чума вошла в каждый дом Великого Княжества Литовского – ежедневно под звон колоколов и женский плач смерть собирала свою страшную дань, и не было спасения ни в убогой холопской лачуге, ни за могучими бастионами магнатского замка. Родители боялись подойти к заболевшим детям, дети избегали умирающих родителей. Тщетно люди искали защиты под сводами церквей и костёлов, за стенами монастырей и кляштаров – смертоносное, тлетворное дыхание находило их повсюду. Разлагающиеся трупы смердили, отравляя воздух ядовитыми миазмами. Священники отказывались справлять церковную службу, а на городских кладбищах не хватало могил, да и сами города стали более похожи на кладбища: целые кварталы стояли безжизненными, а в опустевшие дома опасались заходить даже воры. В тот страшный год навсегда ушёл в небытие и второй ординат несвижский и олыкский, кастелян трокский Ян Юрий Радзивилл, чьё имя было высечено на плите чёрного гранита под четырёхконечным католическим крестом. Эта каплица возвышалась на площади ещё в начале двадцатого века, но сгинула в лихолетье Великой Отечественной войны.
Накануне дня преподобного епископа Михаила напротив каплицы плотники возвели эшафот с виселицей в виде буквы «Г», а возле самой каплицы построили небольшой помост, предназначенный для высокопоставленных особ.
Утром на площадь прибыл отряд жолнеров – выстроившись цепью, солдаты оттеснили скопившихся мещан ближе к торговым рядам. Затем прибыла конная рота гетмана Сапеги – в лучах солнца ослепительно сверкали начищенные кирасы, лёгкий ветерок развевал высокие алые султаны на шлемах. Около полусотни всадников рассредоточились цепью вдоль дороги от рыночной площади до Замковой брамы, остальные выстроились по периметру четырёхугольника вокруг каплицы, помоста и эшафота.
Спустя полчаса, беспрепятственно миновав строй гусар, к каплице подъехали три кареты. Из первой вышла Катажина Радзивилл со свитой. Вопреки обыкновению, княгиня оделась во вдовье чёрное платье с накидкой, почти полностью скрывавшей лицо. Княгиня поднялась на помост и замерла, низко опустив голову и сложив руки. Из второго возка вышли великий гетман с супругой. Казимир Павел Ян, с неизменной гетманской булавой в руках, был одет в алый камзол с белым мальтийским крестом, поверх был наброшен красный плащ, на вышитой золотом шёлковой перевязи была привешена искрящаяся драгоценными камнями сабля-корабель. В противоположность супругу, Кристина Барбара была одета
