Век Наполеона. История европейской цивилизации от 1789 г. до 1815 г. - Уильям Джеймс Дюрант
Германия знала и слышала и Руссо, и Вольтера, и выбирала Руссо. Она прочитала и прочувствовала "Эмиля" и "Элоизу" и предпочла их "Философскому словарю" и "Кандиду". Вслед за Лессингом он ставил романтического Шекспира выше классического Расина; он охотнее принимал Клариссу Харлоу, Тристрама Шэнди и "Оссиана" Макферсона, чем философов и салонных писателей Франции. Она отвергла правила, которые Буало установил как законы классического стиля. Его возмущал акцент на ясности и умеренности; они не сочетались с энтузиазмом и тягой к Востоку и бесконечному.
Немецкий романтизм уважал истину, если ее удавалось найти, но с подозрением относился к "научной истине", омрачающей лицо жизни. Он хранил в своей памяти мифы, басни и сказки, которые Клеменс Брентано (1778-1842) и Ахим фон Арним (1781-1831) собирали в книгу "Вундергорн" (1805-08), а братья Гримм (Якоб, 1785-1863, и Вильгельм, 1786-1859) - в "Детский и домашний роман" (1812); эти отголоски детства народа и отдельного человека были частью души доброго немца, возможно, его "подсознательным" "я".
Если бы это наследие воображения вело за пределы Революции к средневековому католицизму, дух романтики последовал бы за ним к старым мшистым соборам, к беспрекословной вере и веселым ремесленникам, которые их воздвигли; к молитвам, песнопениям, колоколам и процессиям, которые ежедневно привносили божество в человеческую жизнь, а усталого индивидуалиста спокойно объединяли с группой; к святым, чьи жизни составили священную эпопею христианского календаря; к Деве Марии, освятившей мудрую невинность девы и преданность матроны семье, нации и роду. Все это, конечно, было восторженным смешением средневековых верований и ужасов, охоты на еретиков и преследуемых душ; но оно привело многих немецких романтиков к пику их пылкости, а некоторых из них, в изнеможении и покаянии, к подножию алтаря и в теплые объятия Матери-Церкви.
V. ГОЛОСА ЧУВСТВ
Немецкий романтизм затронул почти все сферы жизни нации: музыку в лице Бетховена, Вебера и Феликса Мендельсона; роман в лице Гофмана и Тика; философию в лице Фихте и Шеллинга; религию в лице Шлейермахера и сотни таких обращений, как у Фридриха Шлегеля и Доротеи Мендельсон. Пять мужчин возглавили это движение в немецкой литературе; и мы должны вместе с ними помянуть женщин-романтиков, которые увлекли или разделили их в любви, свободной или связанной, и в интеллектуальном общении, которое потрясло скромных матрон от одного Франкфурта до Одера.
У истоков движения стоял Вильгельм Генрих Вакенродер (1773-98), хрупкий и застенчивый, не согласный с реальностью и разумом, утешающийся религией, счастливый искусством. В силе замысла и исполнения художника он видел почти божественную способность к творчеству. Свою новую религию он изложил в хвалебных эссе о Леонардо, Рафаэле, Микеланджело, Дюрере... В Геттингенском и Эрлангенском университетах он нашел поддержку у Людвига Тика; этот восторженный сокурсник предложил веселое название для трудов своего друга: Herzensergiessungen eines kunstliebenden Klosterbruders ("Сердечные излияния брата-христианина, любящего искусство"). Названная так, она нашла издателя в 1797 году. Вакенродер высмеивал рационализм Лессинга и классицизм Винкельмана почти в той же мере, что и непроницаемость души немецкого буржуа для художественной экзальтации, и призывал вернуть средневековое братство художника и рабочего под общим названием ремесленник. Тиф оборвал жизнь Вакенродера в возрасте двадцати четырех лет.
Его друг Тик (1773-1853) на протяжении восьмидесяти лет играл в рискованную игру: чувство против разума, воображение против реальности. Вместе с Вакенродером он изучал елизаветинскую драму и средневековое искусство, радовался падению Бастилии. В отличие от Вакенродера, он обладал чувством юмора и склонностью к игре; он считал, что жизнь - это игра, в которую играют боги с королями и королевами, епископами и рыцарями, замками и соборами и скромными пешками. Вернувшись в родной Берлин после окончания университета, он опубликовал в 1795-96 годах трехтомный роман "История герна Уильяма Ловелла", написанный в форме ричардсоновского письма и описывающий в чувственных деталях сексуальные и интеллектуальные странствия молодого человека, который опустошил христианскую этику вместе с христианской теологией и пришел к выводу из фихтеанской эпистемологии, что если "я" - единственная непосредственно познаваемая нами реальность, то оно должно быть повелителем нравов и доктором законов:
Все вещи существуют только потому, что я их думаю; добродетель существует только потому, что я ее думаю..... По правде говоря, похоть - это великий секрет нашего существования. Поэзия, искусство, даже религия - это замаскированная похоть. Произведения скульптора, фигуры поэта, картины, перед которыми преклоняют колени благочестивые люди, - все это не что иное, как введение в чувственное наслаждение.....
Мне жаль глупцов, которые вечно твердят о порочности наших чувств. Слепые несчастные, они приносят жертвы бессильному божеству, чьи дары не могут удовлетворить человеческое сердце..... Нет, я посвятил себя служению высшему божеству, перед которым склоняется вся живая природа, которое объединяет в себе все чувства, которое есть восторг, любовь, все..... Только в объятиях Луизы я познал, что такое любовь; воспоминания об Амелии представляются мне теперь в тусклом, туманном отдалении.18
Здесь, за восемьдесят пять лет до выхода романа "Братья Карамазовы" (1880), Иван Карамазов дает роковое предвидение того аморального века, который ему предстояло пройти: "Если Бога нет, то все дозволено". Однако перед своим концом Ловелл возвращается к религии: "Самый безрассудный вольнодумец, - объясняет он, - в конце концов становится богомольцем".19 В данном случае как раз вовремя, поскольку вскоре после этого признания Ловелла убивают на дуэли.
Эта книга была хвастовством юноши, освобожденного еще до достижения разумного возраста. В 1797 году он опубликовал рассказ "Белокурый Экхерт", который вызвал восхищение братьев Шлегель. По их приглашению он переехал в Йену, ставшую цитаделью романтизма; однако в 1801 году Тик покинул город и поселился в имении своего друга во Франкфурте-на-Одере. Некоторое время он посвятил переводу елизаветинских пьес, затем редактировал, снабжая блестящей критикой, произведения своих современников Новалиса и Клейста. Следуя по стопам Лессинга, он в течение семнадцати лет (1825-42) занимал позорную должность драматурга - драматического критика и менеджера - в Дрезденском театре; его откровенные эссе принесли ему не только врагов, но и национальную известность, уступающую в области литературной критики только Гете и Августу фон Шлегелю. В 1842 году король Фридрих Вильгельм IV (который никогда не слышал о Ловелле) пригласил его в Берлин; Тик (давно переживший Ловелла) принял приглашение и провел оставшиеся годы в качестве столпа литературы в столице Пруссии.
Новалису (1772-1801) было отпущено не так много лет, чтобы оправиться
