Облака перемен - Андрей Германович Волос
Однокашники, будто стая разбегающихся крыс, совались куда придётся, только бы подальше от казармы.
Но Василий Степанович хоть и юн был тогда, а уже понимал, что выбранная стезя требует знания жизни. Деятелю искусства нужен кругозор, опыт, охватывающий как можно более широкие пространства страстей и страданий.
И он с гордо поднятой головой шагнул навстречу суровому выбору: его взяли во флот…
Может быть, я никогда не узнал бы правды, и мои неясные подозрения так и не вылились бы в неоспоримые умозаключения.
Собственно, ничто бы не поменялось. Я заранее прощал Василию Степановичу мелкие подтасовки прожитого. Ну да, он кое в чём по-стариковски лукавил, приукрашивал сцену своей жизни, заменял кое-какие её истинные декорации выдуманными. Но по сути они были такие же, разве что чуть более весёленькие: вместо скучного задника городского пейзажа появлялся лазоревый пруд с белыми лебедями. То есть это делалось вовсе не для того, чтобы скрыть бездны низости или чёрные пятна предательств, а вместо них выставить сияние доблести и сдержанный блеск благородства. Нет, он, как и дочь его Лилиана (вот уже верно о яблонях и яблочках), хотел показаться в своих рассказах даже не лучше, а всего лишь привлекательней.
Но в случае с флотом из-под мишуры и рюшечек случайно показался кончик голой правды.
Для работы мы располагались в гостиной, в креслах, стоявших наискось у журнального столика. Василий Степанович ставил возле себя свою кружку, я разживался стаканом чая. Мы рассуждали о том, как лучше подать тот или иной фрагмент мемуаров, Кондрашов непременно вспоминал ещё что-нибудь, я в тысячный раз говорил, что нельзя не записывать, всё забудется, ни за что потом, Василий Степанович, не вспомните этого, вот того, что сейчас мне рассказали, — а Василий Степанович успокоительно поднимал ладонь и говорил что-нибудь в том духе, что он со всей душой и с полной искренностью.
Время от времени он спохватывался, сообразив, что у него сохранилась та или иная бумажка, касающаяся именно этих, сейчас обсуждаемых обстоятельств, и её можно не то чтоб подшить к делу, конечно, ведь не протокол собираемся писать, а просто на всякий случай глянуть, вдруг что-нибудь ещё вспомнится. Он вставал, не забыв взять кружку, и отправлялся на второй этаж в кабинет, где хранился архив.
Я туда не был допущен якобы во избежание беспорядка и путаницы, но несколько раз озирал помещение с порога, всякий раз поражаясь увиденному: стеллажи неряшливо забиты, на полу папки стопками или просто навалом, на столе мусор, никчёмная дрянь. В углу я приметил нечто серое, округлое, пыльное, не поленился спросить. «Как что такое? — удивился Василий Степанович. — Понятно что. Танкистский шлем, что ж ещё…»
Как-то раз, принеся очередную стопку пожелтелого хлама и начав его перебирать, Василий Степанович сдержанно чертыхнулся, ворчливо сообщил, что забыл самое главное, и направился обратно в кабинет.
А я машинально протянул руку к первому попавшемуся листку и прочёл выцветший, но вполне разборчивый машинописный текст.
Он гласил, что с такой-то даты Кондрашов В.С. состоял рабочим склада Кишинёвской фабрики керамических изделий, а с такой-то по такую-то — в должности экспедитора указанного предприятия.
Это были именно те годы, что Василий Степанович должен был проводить на корабельной службе.
И пока он скрипел ступенями лестницы, спускаясь назад в гостиную с недостающей бумажкой, и опять громыхал своей нелепой кружкой, и пыхтел, усаживаясь в кресло, и ворчал, что вот оно как, вот теперь-то оно конечно, теперь-то он со всей душой, — всё это время я с неожиданной горечью думал, как жаль, что на самом деле ничего не было: ни североморской учебки, ни курсов радиотелеграфистов, ни работы наборщиком…
«Увы, увы!» — думал я.
Жальче всего мне было того чудного эпизода, когда Василий Степанович переживал, по его словам, самые счастливые минуты своей матросской службы. Крейсер «Александр Невский» шёл к Новой земле, эскортируя группировку подводных лодок, склянки по громкой связи отбивали положенное время, одна вахта кончалась, начиналась другая, всё двигалось своим чередом — и вдруг по той же громкой связи голос Левитана известил команду, что сегодня, двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, в космос отправился первый землянин, советский человек — Юрий Алексеевич Гагарин!
В корабельной типографии печать набирали даже не на линотипе, а руками, по старинке: буковка к буковке, пробел после запятой — дело кропотливое и вдумчивое.
Чувство охватило его с такой силой, что Василий Степанович без раздумий отшвырнул свинцовую тяжесть вёрстки, брызнувшую фейерверком литер, и вылетел на палубу.
Ему хотелось бежать, вопить от ликования!.. — и вопить он мог, но куда бежать, если кругом Ледовитый океан?.. Хорошо ещё, что там, на палубе, он встретил других таких же ошалелых, так же вылетевших из недр корабля с вытаращенными глазами, — и они там орали хором, деля друг с другом свой восторг!..
Такая чудная история — но на самом деле её не было.
И не читал, значит, Кондрашов со сцены Североморского Дома офицеров стихотворение Евтушенко «Наследники Сталина», — и хоть был у него при себе лоскут газеты с печатным текстом, чтобы доказать, что он, произнося эти дерзости, вовсе не своевольничает, это уже напечатано! — а всё равно закончить не дали, освистали и вытолкали со сцены…
Ничего этого не было — не было, и всё тут.
Но ведь всё-таки прозвучало, и прозвучало так живо и увлекательно, что не могло остаться даже крупицы сомнений: было! конечно же было!
Просто было, согласно справке Кишинёвской фабрики керамических изделий, не с Василием Степановичем, а с кем-то другим, — и он пересказывал мне то, что когда-то запало в его пусть избирательную, но цепкую память.
Никанор
Мне вообще-то пофиг. Бахолдина сама начинает. Надо говорить правду, важно говорить правду, нет ничего важнее правды. Правда — главное наше достояние.
А сама хоть на миллиметр правды увидит, вся винтом идёт.
Никаноров, да как тебе не стыдно. Саша, да разве так можно.
Мне-то пофиг, только уши ноют. Если б не уши, тогда бы вообще по барабану.
А так-то, конечно, пофиг. И всем пофиг. Я-то просто ляпнул, когда до белого каления довела. Все кругом такие спокойные: хрен качнёшь, как ни пляши, никто рта не откроет, клещами не вытянешь. Гы-гы да гы-гы, а чтобы толком сказать, так это лучше не здесь. И правда, нафиг нужно с Бахолдиной вязаться, потом не расхлебаешь, скоро ведь экзамены. Понятно, что дрочилкам вообще-то пофиг, кто там что знает, с каким багажом знаний
