Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey
К 1800 г. в северо-западной Европе впервые в истории экономики значительная часть общественного мнения, особенно элиты, отказалась от местной зависти и "Как мы всегда это делали" и стала воспринимать творческое накопление и разрушение в экономике так, как это происходило в параллельном мире неэкономических идей. Просвещенные провозгласили: "Долой старые идеи, вводим новые", вопреки интересам носителей старых идей. Всплеск создания школ, а затем и университетов в XVI-XVII веках демократизировал обучение до такой степени, которая не была превзойдена вплоть до XIX века. В то же время предприниматели северо-западной и северной Европы с одинаковой любовью относились к изобретениям и рыночным сделкам. Прочь старые машины, вперед новые. Старые законы ограничивали инновации, новые - разрешали. Историк Питер Ритберген отмечает, что новая культура печатных инструкций, исходящая из элитарной и грамотной культуры, заменила систему "приказов, которые на протяжении веков отдавались устно властями, сохранявшими ту или иную форму". Этот "свод общих правил" стал оффицием (от оффицио - грамотное собрание клерков), стандартизированным для всех частей Франции, на оффициальном языке канцелярии. Произошедшие этические изменения, безусловно, представляли собой прогресс по сравнению с различными предшествующими историческими системами, которые они разрушили или трансформировали, поскольку они привнесли в повседневную жизнь новый утилитаризм правил или новую конституционную политическую экономию. Люди были готовы сменить работу и позволить технологиям развиваться, или, по крайней мере, они считали, что сопротивляться бесполезно. Машиностроение не процветало. Люди перестали завидовать, приписывая богатство того или иного мужчины или бедность той или иной женщины политике или колдовству. Они пришли к тому, что писатель Филип Рот называет "терпимым непониманием цивилизованным человеком загадки неравенства и несчастья". Или, по крайней мере, они перешли от веры в сугубо личную политику - такую, которая в начале XVII века вызвала сожжение тысяч ведьм на границе Германии и Франции - к разочарованной вере в безличное, в правление "Их", "Бюро", "Правительства", "Невидимой руки" или "Так уж заведено". Как сказал Александр Поуп в 1733-1734 годах, к тому времени это уже стало общим местом: "Так Бог и природа связали общий каркас, / И велели самолюбию и обществу быть одним и тем же".
Принятие творческого накопления и разрушения, как выяснилось, давало почти гарантию того, что почти все лодки поднимутся на волне инноваций. Для этого даже не нужна была лодка. Люди получали новые профессии, например, продавали компьютеры, и отказывались от старых, таких как кузнечное дело. Результат оказался совершенно непредвиденным, творческим открытием в мировой истории. Я хочу сказать, что решающим фактором этого творческого открытия и связанного с ним творческого разрушения старых идей и старых способов ведения дел было принятие его результатов. В противном случае мы получим реакцию, как это отчасти произошло слева и справа. Слева - это "двойное движение" Карла Поланьи, дезавуирующее заработную плату как рабство. Справа - ностальгия по тому, как это было раньше, когда женщины работали на кухне, а рабочие донашивали свои фуражки за респектабельными классами. То есть и левые, и правые объявляют новые конструкции серпов ужасными. И те, и другие жалуются на процветание буржуазии, поставляющей серпы. И те и другие останавливают прогресс для буржуазии, а вскоре и для бедных.
Рассмотрим антибуржуазную риторику левых. Сочувствовать бедным - это мило и хорошо, что левые, безусловно, и делают. Мы все должны это делать, хотя бы на том основании, что все наши предки когда-то были бедными, и не сочувствовать таким, как твои предки, - это безрассудство. Если правые идеологи предпочитают богатых к бедным и утверждать, что бедные такие, потому что они этого заслуживают, им должно быть стыдно. Согласен. Но даже сладкие и самоудовлетворяющие идеи прогрессистов имеют свои последствия. Для бедных эти последствия не всегда были хорошими. Например, горячая вера левого крыла в понятие "зарплатное рабство" наносит огромный ущерб бедным, что совершенно противоречит его благородным намерениям. Левые вводят минимальную заработную плату и законодательно запрещают потогонные предприятия, а в результате бедные остаются бедными.
Ведь, если следовать догме левых (правые, подчеркиваю, ничуть не лучше), выбор работать за зарплату на ужасной работе вместо того, чтобы, скажем, голодать, - это совсем не то же самое, что "рабство". Рабство, погромы, государственное принуждение, осуществляемое полицией и армией, ухудшают положение людей, во всяком случае, по их собственным меркам. Напротив, заработная плата делает людей лучше, чем еще более ужасные альтернативы, такие как попрошайничество на улице. Рабочие выстраиваются в очередь, чтобы получить работу в обувной компании Nike в Камбодже. В отличие от этого, никто не выбирает, чтобы его принуждали к службе в армии или полиции (гоббсовские фантазии о свободно избранном Левиафане в сторону). Никто добровольно не выстраивается в очередь для того, чтобы ЦРУ подвергло его водному облучению. Но люди выстраиваются в очередь, чтобы работать. Остановка людей от ужасной работы посредством запретов, защиты или минимума, оправдываемая теплым, хотя и ошибочным чувством, что за вторым капучино человек тем самым проявляет щедрость по отношению к бедным, отнимает у бедных то, что сами бедные считают лучшим вариантом. Это кража сделок у бедных. Например, потогонные цеха в нью-йоркской швейной промышленности, в которых работали родители экономиста свободного рынка Милтона Фридмана, через некоторое время приводят к появлению детей и внуков, получивших образование в колледже. И в краткосрочной перспективе потогонные цеха Нью-Йорка были лучше, чем родители, копающиеся в поисках еды на городской свалке или сидящие в России в ожидании очередного погрома. Вот почему люди выстраивались в очередь, чтобы получить работу в потогонном цехе.
И левый Маркс, и правый Карлайл, как и многие другие подозрительные представители современного мира, называли оплачиваемый труд рабством. Это было частью аргументации Карлайла, нашедшей отклик на американском Юге, что рабство в Британской империи было благом, темнокожие играли на банджо в счастливом рабстве, по сравнению с ужасами наемного труда в Северной Америке и Северной Британии. Это употребление дошло до наших дней, как, например, в "Кратком оксфордском словаре" 1999 г., где "наемный раб" холодно определяется как "человек, полностью зависящий от дохода от работы по найму", с пометкой "неформальный", но не "ироничный" или "шутливый", как говорит Джуди Пирсолл, редактор "Краткого оксфорда", которая живет, возможно, в милом полуквартирном доме и ездит на новом Volvo, является "рабом". Вы сами, вероятно, раб. Я, конечно, раб. Мы все - рабы.
