Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey

особенно в Голландии, а затем и в Великобритании, привели к необычному национальному богатству за счет переоценки обычной, буржуазной жизни. Современный либертарианский мыслитель Том Палмер защищает это предложение с помощью его последствий. Если бы было доказано, что соблюдение прав личности ведет не к порядку и процветанию, а к хаосу, разрушению цивилизации и голоду, то мало кто стал бы отстаивать такие мнимые права, а те, кто их отстаивает, наверняка считались бы врагами человечества. Именно таких последствий от индивидуальных прав боятся те, кто видит порядок только при наличии сознательного упорядочивающего разума - социалисты, тоталитаристы, монархические абсолютисты и им подобные. Но если удастся доказать, что множество индивидов, пользующихся [свободой, которая простирается до носа моего соседа] ... . порождает не хаос, а порядок, сотрудничество и прогрессивный рост благосостояния людей, то уважение к достоинству и автономии личности станет не только совместимым, но даже необходимым условием для достижения социальной координации, процветания и высокой цивилизации.

 

Негативная версия новой свободы была сформулирована в 1685 г. левеллером Ричардом Румбольдом на эшафоте: "Я уверен, что нет человека, рожденного отмеченным Богом выше другого; ибо никто не приходит в мир с седлом на спине, ни один не обут и не подстегнут, чтобы ехать на нем". Позитивная версия была столь же знаменито сформулирована в 1792 г. Вильгельмом фон Гумбольдтом: "Истинная цель человека [Mensch, а подразумевается - каждый мужчина и женщина] есть высшее и наиболее гармоничное развитие его сил до полного и последовательного целого. Свобода есть великое и непременное условие, которое предполагает возможность такого развития". Не заметим, что кантовское (и новое) уважение к достойной личности сочетается здесь с политическим требованием свободы.

Консервативный политический теоретик Тод Линдберг отмечает, что неоконсерватизм некоторое время был вдохновлен эмпирическими исследованиями того, что не сработало в стремлениях послевоенного американского либерализма - минимальной заработной платы, которая, к сожалению, нанесла ущерб бедным, расходов на образование, которые, к несчастью, обогатили профсоюзы учителей среднего класса и неправильно воспитали бедных, внешней помощи, которая, к сожалению, обогатила больших людей и не была замечена бедными, и т.д. Мы, экономисты Чикагской школы 1970-х годов, просто обожали приводить подобные аргументы. Но Линдберг приходит к выводу, что "правильным ответом на грабеж реальности является не отказ от либерализма в широком смысле слова в пользу долиберальной, антилиберальной или "консервативной" альтернативы, нео- или иной, а скорее отказ от тех элементов (широко распространенных в послевоенном либерализме), которые реальность не может принять, в пользу тех, которые реальность может принять и, более того, вынудить". Это наша нынешняя и будущая политика". Я согласен. Экономическая история даже "социалистического" Све-дена подтверждает наше мнение.

Достоинство и свобода, выражаясь экономическим языком, были величайшие внешние эффекты" и вылились в современные экономические успехи Британии и Франции, Австралии, а теперь и Индии. Как пишет исторический антрополог Алан Макфарлейн, резюмируя либеральную тему, "политическая и религиозная свобода, похоже, тесно связаны с созданием экономического богатства". Это еще мягко сказано. Понятие свободы пробовать новинки, которое изначально было "свободой", то есть особой привилегией, как в выражении "свободный житель лондонского Сити", по разным счастливым случайностям стало утверждаться все более широкими группами - средним классом, рабочим классом, колониальными народами, женщинами, черными, педиками - и характеризовать северо-западную Европу и ее ответвления. Так, аббат Сьес в 1789 г. в своем революционном памфлете "Что такое третье сословие?" писал, что "человек свободен не благодаря привилегиям, а благодаря правам, которые принадлежат всем". В то же время жизнь в торговле и производстве стала немного почетной, причем не только на местном уровне. Свобода, повторюсь для просвещения моих коллег-либертарианцев, сама по себе не является благом. Политический теоретик Джеймс Оттесон утверждает теорему, в которую верят многие либертарианцы: "Те страны, которые уважают частную собственность и эффективно отправляют правосудие, процветают, а те, которые этого не делают, - нет. Все просто". Не совсем так, я бы возразил, если только слово "уважение" не имеет большего значения, чем "соблюдение законов собственности". Одного благоразумия недостаточно. Необходимо согласие с буржуазными добродетелями.

Старая аристократическая и крестьянско-христианская риторика добродетелей, в которой люди действительно приходили в мир с седлом на спине, стала подвергаться сомнению, если не была полностью отброшена. Когда буржуазная риторика, родившаяся в Венеции или Антверпене в средние века, в XVII веке стала возвышаться до идеологии, имеющей свою литературу, свою историю и свою символическую жизнь, уже не заимствуя их полностью у двора или церкви, и когда общественное мнение стало способно "убеждать, в самом глубоком смысле этого слова, "убедить своих сограждан в порочности старого порядка и легитимности нового" (так недавно историк Леора Аусландер назвала риторическую работу прогрессивной политики в ранней современной Европе), и когда эта риторика обрела, как это произошло сначала в Голландии, а затем в армии нового образца, мушкеты, пушки и военные учения, чтобы противостоять вызову со стороны реакционеров, буржуазная эпоха была по праву начата.18 Ричард Стил вместе с Джозефом Аддисоном в газете "Зритель" в 1711-1712 гг. проводил еженедельную дискуссию о достоинствах буржуа против дворянско-аристократических. (Десять лет спустя, в своей пьесе 1722 года "Сознательные любовники", Стил предлагает мистеру Силанду (в котором речь идет о купечестве от моря до суши) заявляют: "Мы, купцы, - это род дворянства [здесь имеется в виду любой знатный народ, стоящий чуть ниже аристократии, а не, как позже, только сельские землевладельцы и их приближенные], который вырос в мире в прошлом веке, и мы так же благородны и почти так же полезны, как вы, сухопутные люди, которые всегда считали себя намного выше нас. Ведь ваша торговля, как известно, простирается не дальше, чем груз сена или жирный бык". Смущающе слащавая пьеса Джорджа Лилло "Лондонский купец", написанная десять лет спустя, в 1731 г., может служить эмблемой перемен - хотя эти перемены всегда оспаривались аристократией, духовенством и крестьянством/пролетариатом. Честный купец, о котором идет речь в пьесе (нелепо названный "Торогудом"), в первой сцене заявляет, что "как название "купец" никогда не унижает джентльмена (вспомните фактора в Алеппо), так ни в коем случае не исключает его". Пьеса ставилась по крайней мере ежегодно до 1818 г. для подмастерьев города Лон-дона. И вежливость, некогда присущая буквально придворным, распространилась на средний класс. В конце века в зале "Октагон" в Бате дочери лучших купцов ("a species of gentry") танцевали с сыновьями настоящих сельских дворян. Столетие спустя наследницы американских промышленников и королей Уолл-стрит, такие как мать Черчилля, освежали судьбы британских герцогских семей. А еще через столетие британская палата лордов и аристократия Швеции были лишены своих конституционных