Монах - Мэтью Грегори Льюис
– Могут; только ваши и могут. Ах, отец, как мне хотелось бы открыть вам мое сердце! Открыть секрет, сбросить гнетущую меня тяжесть! Но я боюсь, боюсь…
– Чего, сын мой?
– Я боюсь, что моя слабость вызовет у вас отвращение, и наградой за откровенность станет потеря вашего уважения.
– Как же мне убедить тебя? Что может отвратить меня от Розарио? Отказаться от твоего общества для меня значит лишиться величайшей утехи моей жизни. Поделись со мной своими горестями, и я клянусь…
– Погодите! – перебил его послушник. – Поклянитесь, что не заставите меня покинуть монастырь до истечения срока моего послушничества, каков бы ни был мой секрет!
– Даю слово и не нарушу, как Христос не нарушит своих обещаний человечеству! Теперь говори, и можешь положиться на мое снисхождение.
– Ну что же, тогда я скажу… Ох, как же я страшусь произнести это слово! Обожаемый Амброзио, разожги скрытые в твоем сердце искры человеческой слабости, которые помогут тебе не осудить меня! Отец!..
Розарио пал к ногам аббата, но от волнения у него перехватило горло, и он застыл, прижав руки к губам; потом еле выговорил, запинаясь:
– Отец! Я – женщина!
Аббат вздрогнул от этого неожиданного признания. Мнимый Розарио лежал ничком, как бы ожидая приговора. Они застыли на несколько минут, словно их коснулась колдовская палочка волшебника, он – осмысляя услышанное, она – ожидая последствий. Наконец монах, очнувшись от потрясения, вышел из грота и почти бегом направился к зданию аббатства. Девушка вскочила, помчалась за ним, догнала и, снова упав на землю, обняла его колени. Амброзио попробовал вырваться, но не смог.
– Не убегай! – вскричала она. – Не оставляй меня на произвол отчаяния! Дай мне объясниться, послушай! История моей сестры – это только притча! Матильда – это я, а тот, кого люблю я, – ты.
Как ни сильно удивился Амброзио ее первому признанию, второе его добило. Потрясенный, смущенный, он не знал, на что решиться, и не смог произнести ни звука; так он и стоял, молча уставившись на Матильду. Она воспользовалась этим, чтобы продолжить:
– Не думай, Амброзио, что я намеревалась отвратить тебя от твоей истинной нареченной. Нет, верь мне: только Религии ты можешь принадлежать, и у Матильды не было желания увести тебя с пути добродетели. Мое чувство к тебе – любовь, а не похоть. Я мечтаю обладать твоим сердцем, а не наслаждаться телом. Изволь выслушать меня: ты убедишься, что святая обитель не осквернена моим присутствием и что сочувствие ко мне не пойдет вразрез с твоими обетами.
Она приподнялась и села. Амброзио, едва осознавая, что делает, тоже сел на землю и слушал удивительный рассказ:
– Мой отец был главой благородного рода Вильянегас; он умер, когда я была еще совсем маленькой, и я осталась единственной наследницей его огромных владений. Молодая и богатая девушка – завидная невеста, и моей руки просили юноши знатнейших семейств Мадрида; но ни один из них не вызвал во мне душевного волнения. Воспитывал меня дядя, человек весьма рассудительный и широко образованный; он с удовольствием делился со мной своими знаниями. Благодаря ему я научилась судить о жизни глубже и яснее, чем это обычно доступно женщинам: умелый наставник и моя природная любознательность помогли мне добиться немалых успехов, и не только в общепринятых науках, но и в предметах, которыми немногие решаются заняться из-за слепых суеверий. Но опекун, расширяя круг моих знаний, не забывал также о понятиях моральных; он избавил меня от оков пошлых предрассудков, открыл мне истинную красоту религии и научил почитать все чистое и добродетельное… Горе мне! Я слишком хорошо усвоила его поучения!
Судите сами: могла ли я при таком воспитании смотреть без отвращения на пороки, распущенность, невежество, которыми поражена испанская молодежь? Я презрительно отвергала все предложения, сердце мое оставалось свободным, пока случай не привел меня в собор капуцинов. О! В тот день мой ангел-хранитель, наверно, уснул, забыв о своей службе! Именно тогда я впервые увидела тебя: ты заменял заболевшего аббата…
Ты не мог забыть тот восторг, с которым люди восприняли твою проповедь. Я упивалась каждым твоим словом! Я боялась вздохнуть, чтобы не пропустить ни единого звука; и пока ты говорил, мне казалось, будто над головой у тебя – сияющий ореол, а лицо отражало присутствие Бога. Я ушла из церкви, полная восхищения. С того момента ты стал моим кумиром; я постоянно думала о тебе, наводила справки. Все, что мне рассказывали, усиливало привязанность, созданную твоим красноречием. Я сознавала, что пустота в моем сердце отныне заполнена; я нашла человека, которого так долго искала. Надеясь услышать тебя снова, я ежедневно приходила в собор; но ты не появлялся, оставаясь в аббатстве, и я уходила, печальная и разочарованная. По ночам мне становилось легче, ведь я могла видеть тебя во сне, и ты клялся мне в вечной дружбе и помогал бороться с тяготами жизни. Утро развеивало эти приятные видения; я просыпалась и обнаруживала, что нас по-прежнему разделяют преграды, по-видимому, непреодолимые. Со временем страсть моя становилась все сильнее, я впала в уныние, бежала от общества, и здоровье мое уже начало сдавать. Наконец, не в силах более выносить эту пытку, я решилась надеть маску, в которой ты меня и увидел. Уловка моя оказалась удачной; меня приняли в монастырь, и мне удалось заслужить твое уважение.
Я чувствовала бы себя совершенно счастливой, если бы мой покой не нарушал страх. Удовольствие от общения с тобой омрачалось мыслью, что я могу вскоре его лишиться, и сердце мое подсказывало, что этой потери я не переживу. Поэтому я решилась не оставлять разоблачение на волю случая, а самой во всем признаться тебе, всецело положившись на твои милость и снисхождение. Ах, Амброзио, неужели я ошиблась? Неужели ты менее великодушен, чем я думала? Я не хочу этому верить. Ты не можешь довести несчастную до отчаяния; я надеюсь, что мне и впредь будет позволено видеть тебя, беседовать с тобой, обожать тебя! Твои добродетели будут мне примером всю жизнь; а когда наши сроки истекут, мы упокоимся в одной могиле.
Вихрь противоречивых чувств вызвали эти откровения в душе Амброзио. Его удивляла необыкновенность ситуации; смущало внезапное признание девушки; возмущала дерзость, с какой она проникла в монастырь; кроме того, он понимал, что ему надлежит ответить жестко. Эти чувства он осознавал, но были и другие. Он не ощущал, что его тщеславию льстят похвалы красноречию и добродетели; не признавался в тайном удовольствии от мысли, что молодая
