Последний бой - Стивен Майкл Стирлинг

— Я не голодна, — холодно ответила Паскуа.

— Тебе понравится, — весело сказал он, присаживаясь на корточки рядом с ее головой. — Это с моего собственного стола — он наполнил ложку и поднес к ее рту.

Паскуа отвернулась, а ложка неотступно следовала за ней. Она повернулась, чтобы бросить на него свирепый взгляд, а он благожелательно улыбнулся.

Если бы у нее и был аппетит, то при виде него он бы пропал. Он все еще был перепачкан кровью Гэри, на волосах у него запеклась кровь, а от рук исходил густой сладковатый запах гнили.

Она открыла рот, чтобы сказать: — Я этого не хочу, — и Олень-Семь сунул ей ложку в рот. Она тут же выплюнула ее. Не на него, хотя ей бы этого хотелось, но она не хотела вдохновлять его на что-то слишком творческое. В штате герцога Новоорлеанского было несколько чрезвычайно творческих людей, и ей, как и всем членам семьи, приходилось посещать подобные мероприятия в детстве.

— Меня тошнит, — выпалила она. — Я не могу есть, ясно? Ты же не хочешь, чтобы я захлебнулся собственной рвотой, прежде чем ты вырежешь мне сердце. А, детка?

Лицо Оленя-Семь исказилось от обиды. Получить такой отказ от этой невежественной шлюхи-янки было... испытанием, может быть. Солнце пыталось определить его пригодность. Он осторожно поставил чашу рядом с ее привязанной правой рукой.

— Очень хорошо, — тихо сказал он. — Пусть это достанется насекомым. И пусть тебя мучает запах. Возможно, завтра у тебя улучшится аппетит.

Он поднялся и спустился по крутому лафету так же грациозно, как и поднялся. Паскуа заплатила бы любую цену, чтобы увидеть, как он поскользнется и упадет ничком.

Ее губы и внутренняя часть рта сильно горели от того, что он насильно положил ей в рот полную ложку еды. На глаза у нее навернулись слезы. Она ждала; в лагере стало тише, костры погасли, лишь несколько часовых шевелились. Во рту все еще горело.

Боже, подумала она, эта штука прожжет сталь. Она повернула голову и задумчиво посмотрела на оставленную миску. Ты же не думаешь...

Ее онемевшая рука опустилась в миску и зачерпнула немного содержимого, согнув запястье так сильно, как только смогла. Паскуа переложила кашу на веревки из растительного волокна, которыми была связана. — У-у-у! — вскрикнула она, когда соус чили проник и обжег натертую и кровоточащую кожу под веревкой. Что побудило ее отчаянно дернуть привязанной рукой.

Может быть, из-за жира, может быть, из-за того, что веревка была насквозь мокрой, может быть, из-за того, что она так отчаянно пыталась снять эту дрянь, но на этот раз ее рука освободилась.

Она потерла запястье о рубашку, но это не остановило жжение. Расстроенная, она попыталась высвободить другую руку. Будучи связанной, она едва могла дотянуться до узла. Он затянулся из-за ее усилий и того, что она весь день нес на себе ее вес. Ноготь оторвался, и она подавила крик боли. Она пососала палец, затем сплюнула, когда язык снова начало жечь. Необходимость выругаться казалась почти такой же насущной, как необходимость дышать.

Вздохнув, Паскуа зачерпнула горсть своего ужина и высыпала его на другое запястье.

После того как она освободила ноги, Паскуа сорвала с волос желтый шарф и, хотя жгло уже слабее, стерла с запястий и ладоней столько соуса, сколько смогла. Затем она отбросила его в сторону, радуясь, что ее рубашка и брюки были серого цвета и вряд ли привлекли бы к ней внимание в темнеющих джунглях.

Она двигалась осторожно и тихо, пригибаясь, иногда на четвереньках. Рабы спали вокруг орудийного лафета, так плотно, что было трудно протиснуться между ног, рук и голов. В изнеможении они проспали все время, пока она тихо проходила мимо, даже когда она случайно задела одного из них.

Ее взгляд был устремлен к джунглям, когда какой-то мужчина сел и посмотрел на нее. Паскуа замерла, ее пронзил неприятный, почти электрический разряд, и у нее перехватило дыхание. В темноте лицо мужчины казалось сине-серым, а глаза - черными провалами. Он уставился на нее, не двигаясь. Затем он улыбнулся и молча лег обратно.

Спасибо тебе, Господи, подумала Паскуа. Уходя в джунгли, она давала неопределенные, но пылкие обещания стать лучше в будущем.

Иногда, перед тем как лечь спать, сержант Дженкинс любил побродить по деревне, чтобы успокоить свои мысли и ноющие кости перед сном. И в такие ночи, как эта, когда он чувствовал себя особенно одиноким, он останавливался перекинуться парой слов с Боло.

После смерти лейтенанта Мартинс никто не разговаривал с Марки. И иногда Топс чувствовал себя немного виноватым из-за этого. Он знал, что Боло не был одинок, не чувствовал себя заброшенным или ущемленным из-за того, что его игнорировало население, он вообще ничего не чувствовал. В нем было столь же мало самосознания, как в тостере.

Но когда он говорил, он иногда казался настолько похожим на человека, что он решил время от времени навещать его. И если он находил утешение в том, что Боло видел его молодым и хранил воспоминания о его старых товарищах, ну и что? Кроме того, иногда он улавливал слабые радиопередачи из прошлого, и ему нравилось слушать их, какими бы странными они ни были. Лорд Филадельфии объявил войну баронам Джерси? Либо это была спортивная трансляция, либо в Реальности все стало нереальным.

— Добрый вечер, Марки, — сказал Топс, усаживаясь на знакомый выступ в нижней части Боло. — Расскажи, что у нас нового?

— Я получила крайне тревожное сообщение от капитана Мартинс, сержант. Следующего содержания...

Из динамиков Боло донесся голос Джеймса Мартинса, слабый, как будто доносившийся откуда-то издалека. — К нам гости, целый отряд. Конито, ответь. — последовала пауза, а затем нетерпеливый вздох. — Запись. Здесь что-то странное... и опасное... — послышался треск помех, а затем все стихло.

— Это все? — спросил Топс.

— Да. Прошло десять часов и тридцать четыре минуты с тех пор, как я получила это сообщение. С тех пор вообще ничего. Это не похоже на капитана Мартинса, который скрупулезно следит за выполнением своих записанных сообщений.

— Хм. Есть еще какие-нибудь сообщения о наступающем отряде?

— Ответ отрицательный, сержант. Насколько я могу судить, Конито еще не слышал этого сообщения.

Топс выпрямился, его глаза пылали негодованием. Господь свидетель, у Конито были свои проблемы. Его жена умерла при родах, оставив его с двумя детьми на попечении. Но такое пренебрежение было неслыханным.

— Эти чертовы дети, — пробормотал Топс. — Они избалованы, вот что. Мы слишком хорошо выполняли свою работу.