Змей Рая - Мигель Серрано
Те истории о матери, которые рассказывал отец, и мое стремление отыскать ее образ в облаках, наполнили мое детство скорее не религиозностью, но мистицизмом. Я всё еще помню запах свечей, огни в часовне, Святое сердце Иисуса и звезды, катящиеся по ночному небу. Этот мистический пантеизм был отцовским наследием, столь же важным, как молодость на родной земле среди рек и гор, как страсть к приключениям, пришедшая от отцовских предков. Наследие матери было совсем иным, ведь я едва знал ее… оно представляется мне только толщами тенистых облаков, в которых тут и там рассыпаны яркие проблески света. Ее ранняя смерть, как кажется, стала непреодолимой пропастью между моей душой и Богом: они видят друг друга по другую сторону бездны, и могут встретиться лишь милостью Господнего откровения да в тот единственный момент радости, что мгновенно поглощается вечной тяжестью первородного греха. Древние дома всё еще стоят, в их каменных стенах и мощеных двориках та же ветхая мебель, лампы, подсвечники и пыль. В подвалах томятся призраки и кости в ржавом железе цепей. Но никто и никогда не сходит туда.
Противоречивость смешанного наследия леденит душу и лишает опоры. Эхо мучений прадедов и прапрадедов становится его главным мотивом: раздор между самоотречением и страстью. Они отвергали земную любовь, чтобы после захлебываться мраком раскаяния. А изначальное вожделение всё так же жило в них, неизменное, как стигматы в ладонях Христа. И в старости, отпрянув от памяти молодых желаний, они гадали — не получилось ли так, будто они вовсе не жили?
Никак невозможно рассказать полную историю тех жизней. Но кровь прародителей всё так же течет в жилах нынешнего поколения: старые кузены взывают друг к другу, племянники и племянницы отыскивают путь к теткам и дядьям. И будучи самим собой, я становлюсь и своими предками; я понимаю, как сложно узнать, кому же принадлежат мои поступки — мне или моим предшественникам.
Но еще более важным, чем узы крови или влияние предков, остается глубокое воздействие на мой дух диких просторов Чили. Пейзаж моей родины трагичен и волшебно загадочен. В нём, кажется, воплотились те древние поколения, навсегда разделенные с европейскими предками и обретшие себя в уголке далеком и враждебном, терзаемые страхом и восхищением. Ведь корни Южной Америки не только в старинных традициях Европы, но и в гораздо более древних таинствах Атлантиды. А через связь с погрузившимся в пучины континентом примордиальный Змей воплощается и здесь.
VIII. Погребенный заживо
Не успев даже достичь отрочества, я столкнулся с необъяснимыми переживаниями. Временами ко мне приходило ощущение странного холода, который взбирался вдоль позвоночника к мозгу. Обычно такое бывало по ночам, перед тем, как я засыпал. В этом полумире между сознанием и его отсутствием, вдруг будто сдвигался рычаг, и я лишался всякого контроля над собой. Обстановка комнаты и все предметы вокруг будто выходили из равновесия, и исчезало всякое будничное представление о них. Я мог видеть себя, свои движения и действия — ужасающе быстрые, а внутри головы тысячи слов обрушивались каскадом, разгоняясь всё более. Мне делалось дурно, и я оказывался беспомощен; вырваться из этого состояния я мог, только провалившись в глубокий сон. В конце концов, я мирно просыпался, влюбленный в жизнь и радостно осознающий утреннюю свежесть.
Вскоре после серии подобных переживаний меня одолел серьезный недуг. Я был охвачен лихорадочным бредом, и мне виделось, как я встаю с постели и подхожу к балкону, что озирает улицу с высоты третьего этажа. Обернувшись, я мог видеть кровать и себя на ней, лежащего пластом на спине. Тогда я прыгал с балкона вниз и падал на катафалк, неспешно продвигавшийся вдоль улицы. Мало–помалу я оправился от болезни, но после, в одну из ночей, прежде чем уснуть, я увидел перед собой лицо — и темный бородатый силуэт, закутанный в меха; он приветствовал меня знакомой, ироничной улыбкой. Я тотчас проснулся, меня колотила крупная дрожь.
С тех пор ощущение холода в спине становилось всё более настойчивым. Но я никому не мог рассказать о нём — обычным языком мне просто не выразить то, что происходило. Я не мог пойти к доктору и жаловаться ему на невидимых существ, что карабкаются по моему хребту, или о том, что в моем мозгу звучат на огромной скорости тысячи слов.
И вот, на рассвете одного дня, дверь в мою комнату отворилась, и скрытая покровом фигура вошла и села в изножье моей постели. Я ощущал, как прогнулась под ее весом кровать. Когда я поднял взгляд, покров будто спал с ее головы, а сама она источала вибрации. Комната вымерзла, а сам я лежал, скованный ужасом. Я закрыл глаза, чтобы не видеть фигуры, но вновь открыв их, обнаружил ее на том же месте; она отвернула голову, чтобы спрятать лицо. Мне захотелось сбежать прочь, но я не сумел даже пошевелиться. Этой фигуры я не видел больше никогда, но впоследствии меня часто настигало то же чувство обездвиженности. Обычно это случалось на рассвете: я чувствовал обжигающую ледяную дрожь в ступнях, она поднималась по хребту и разливалась в другие части тела, которые принимались гудеть как потусторонние колокола, а я всё так же лежал на постели, обездвиженный, не способный ни заснуть, ни пробудиться. Иногда, пока я был так скован параличом, служанка приносила в комнату завтрак и оставляла его на столике. Тогда я всеми силами старался проснуться или хотя бы пошевелиться, но что–то изнутри гнело меня к глубинам неисчислимых теней, к устрашающему ничто, и я чувствовал, как скольжу на пороге смерти.
Когда же я наконец приходил в себя, оказывалось, что я лежу пластом на спине, скрестив руки. Обычно, бросив взгляд в окно, я тут же видел Утреннюю звезду. В предрассветных сумерках небо казалось бледно–голубым бархатом, а Звезда — крупицей золота. С тех пор Утренняя звезда в моем представлении связана со всеми необъяснимыми происшествиями, она выступает как проводник между миром насущным и миром безвременья. Возможно, эта Звезда — последняя гавань для мечтателей в нынешнем мире, для тех, кому нет места в его технологической логике.
Поскольку в те времена я был еще совсем юным, происходящее, разумеется, меня очень беспокоило. Мне уже доводилось слышать о каталепсии и случаях, когда люди были похоронены заживо. Я боялся, что однажды, то же может случиться и
