Сказки и легенды - Музеус Иоганн

— О чем ты грустишь здесь, милая девушка, одна в глуши? Не скрывай от меня своего горя, кто знает, может быть я смогу помочь тебе.

Девушка, глубоко погруженная в свои печальные мысли, вздрогнула, услышав его голос, и подняла опущенную голову. Ах, какие тоскующие, лазурные глаза взглянули на него! Их нежный мерцающий свет мог бы растопить даже стальное сердце. Две прозрачные слезы сверкали в них, как алмазы, а хорошенькое юное лицо выражало невыносимую боль, что придавало еще больше прелести ее миловидному, невинному облику. Увидев перед собой человека столь почтенной наружности, девушка открыла свой пунцовый ротик и проговорила:

— Какое вам дело до моего горя, добрый человек? Вы все равно ничем не поможете. Я — несчастная убийца, я погубила человека, которого любила, и хочу искупить свою вину слезами и скорбью, пока сердце мое не разорвется от горя.

Почтенный человек удивился.

— Ты — убийца? — вскричал он. — С таким ангельским личиком ты носишь ад в сердце? Невозможно! Правда, люди способны на всякое зло и коварство, это мне известно, однако от тебя я этого не ожидал!

— Я вам поясню, если хотите, — возразила опечаленная девушка.

— Говори.

— Был у меня друг детства, — всхлипнула та, — сын добродетельной вдовы, нашей соседки. Став взрослым, он сделал меня своей избранницей. Он был так мил и добр, так честен и правдив, любил меня так верно и преданно, что завладел моим сердцем, и я поклялась ему в вечной любви. Ах! Я, змея, отравила сердце любимого человека, заставила его забыть наставления честной матери и толкнула на преступление, за которое он поплатится жизнью!

— Ты? — воскликнул гном.

— Да, сударь, я — его убийца, я заставила его стать разбойником на большой дороге и ограбить лукавого еврея. Его схватили господа из Гиршберга, приговорили к повешению и — о горе! — завтра он будет казнен!

— И в этом ты виновата? — спросил пораженный гном.

— Да, господин, на моей совести его загубленная жизнь!

— Каким же образом?

— Он отправился странствовать через горы и, когда прощался со мной, обнимая, сказал: «Будь мне верна, дорогая. Когда яблоня в третий раз зацветет и ласточка в третий раз совьет гнездо, я вернусь из странствия и возьму тебя в свой дом как молодую жену…» И я в этом твердо поклялась. Когда яблоня в третий раз зацвела и ласточка в третий раз свила гнездо, Бенедикс вернулся. Он напомнил мне о своем обещании и уже хотел вести к венцу, а я давай его дразнить да насмехаться, как это часто делают девушки со своими женихами, и все твердила: «Не стану я твоей женой: моя кроватка тесна для двоих, а у тебя нет ни кола ни двора. Добудь побольше блестящих монет, тогда поговорим!» Бедный Бенедикс, как он был опечален этими словами. «Ах, Клерхен, — сказал он, глубоко вздохнув, и слезы навернулись у него на глаза, — если у тебя на уме только деньги да богатство, значит, ты не такая честная девушка, какой была прежде. Разве не пожала ты мне руки, когда клялась в верности, а что я имел тогда, кроме этих рук, чтобы прокормить тебя? Откуда в тебе столько гордости и тщеславия? Ах, Клерхен, я все понял — другой, богатый, жених похитил у меня твое сердце. Вот как ты вознаградила меня, неверная? Три года я прожил в одиночестве, в тоске и ожидании, считая каждый час до того дня, когда введу тебя в дом своей женой. Как быстро и легко надежда и радость несли меня вперед, когда я странствовал в горах, а теперь ты отворачиваешься от меня».

Он просил и умолял меня, но я стояла на своем: «Мое сердце не отвергает тебя, Бенедикс. Я только временно отказываю тебе в своей руке. Приобрети хозяйство и деньги и, когда все это у тебя будет, приходи, и я охотно разделю с тобой свою постель». — «Хорошо, — бросил он гневно, — раз ты так хочешь, я пойду по свету, буду бегать, просить милостыню, грабить, убивать, и ты увидишь меня не раньше, чем я добуду гнусные деньги, чтобы заплатить за любовь твою. Будь, здорова, я ухожу, прощай». Так свела я бедного Бенедикса с пути истинного. Он ушел от меня обиженный, добрый ангел-хранитель оставил его, и он сделал то, к чему сердце его питало отвращение.

При этих словах почтенный человек покачал головой и после минутного молчания задумчиво пробормотал:

— Странно.

Затем обратился к девушке.

— Но зачем, — спросил он, — ты оглашаешь безлюдный лес своими жалобами, которые не помогут ни тебе, ни твоему жениху?

— Дорогой господин, — возразила она, — я направлялась в Гиршберг, но вдруг мне так стеснило сердце от горя, что я была вынуждена присесть под этим деревом.

— А что тебе делать в Гиршберге?

— Упаду к ногам беспощадного судьи и постараюсь громкими воплями умилостивить его, и дочери города помогут мне в этом. Может быть, господа сжалятся и даруют жизнь невиновному. Ну, а не удастся мне вырвать своего милого из когтей позорной смерти, то с превеликой радостью умру вместе с ним.

Дух был так растроган столь задушевными словами, что с этой минуты оставил всякую мысль о мести и решил возвратить безутешной девушке ее милого.

— Осуши слезы, — сказал он участливо, — и прогони печаль свою. Прежде чем взойдет солнце, твой милый будет свободен, как ветер. Завтра, как только запоет первый петух, жди и слушай. И когда постучат в твое окно, отвори дверь каморки, за ней увидишь своего Бенедикса. Но остерегайся снова рассердить его своими непомерными требованиями. А еще знай, что он не совершил преступления, кое ты ему приписываешь, и ты, следовательно, ни в чем не повинна, ибо даже твое своенравие не смогло толкнуть его на злое дело.

Девушка очень удивилась этим словам и пристально посмотрела новому знакомому в лицо, но, не обнаружив и тени хитрости или насмешки, поверила. Ее грустный взор прояснился, и она, все еще в сомнении, но уже повеселев, спросила:

— Дорогой господин, если вы не смеетесь надо мной и все обстоит так, как вы говорите, то, верно, вы — пророк или добрый ангел моего любимого, а не то откуда вы все это знаете?

— Добрый ангел? — пробормотал Рюбецаль смущенно. — Нет, совсем нет, но я могу стать таковым и докажу это! Я горожанин из Гиршберга и присутствовал в совете, когда судили бедного грешника, но его невиновность доказана, а потому не бойся за его жизнь. Я пойду и освобожу Бенедикса от оков, потому как имею в городе большое влияние. Приободрись и ступай с миром домой!

Девушка тотчас же повиновалась и пустилась в путь, хотя страх и надежда все еще боролись в ее груди.

Досточтимому патеру Грауроку нелегко пришлось, когда он в трехдневный срок, оставшийся до казни, надлежащим образом подготавливал преступника, силясь вырвать его грешную душу из рук дьявола, которому, по его мнению, она была прозакладана с детства. Ведь несчастный Бенедикс был невежественный селянин, привыкший иметь дело больше с иглой и ножницами, чем с четками. Он постоянно путал «Богородицу» с «Отче наш», а о «Символе веры» и вовсе ничего не знал. Усердный монах прилагал все усилия, чтобы научить его последнему, и потратил на это целых два дня. Но когда он заставлял беднягу повторять слова молитвы наизусть, то, если даже тому и удавалось что-либо запомнить, он часто возвращался мыслью к земному и в продолжение всего урока негромко вздыхал: «Ах, Клерхен!» Поэтому набожный монах нашел нужным, как того требует религия, стращать заблудшую овцу адом. Это ему настолько удалось, что перепуганный Бенедикс обливался холодным потом от ужаса, к священной радости своего наставника, и мысль о Клерхен совершенно вылетела у него из головы. Обещанные ему в аду муки неотступно стояли у него перед глазами, и он ничего не видел, кроме козлоногих, рогатых чертей, которые лопатами и крюками волочили проклятых грешников в чудовищную геенну огненную. Это мучительное состояние духовного сына позволило рьяному пастырю так глубоко проникнуть в его сердце, что он нашел теперь более благоразумным опустить завесу на заднем плане и скрыть за нею страшную картину ада. Но тем сильнее он разжигал перед ним огонь чистилища, что, впрочем, было слабым утешением для Бенедикса, который страшно боялся огня.