Сборник - Поэзия и проза Древнего Востока

Умник с Речной Излучины, подсмеиваясь, отговаривал Простака:

– Ну и дурень же ты! В твои-то годы да с твоими силами – да ты в горах песчинки не сдвинешь с места, не говоря уж о земле и о камнях!

Простак вздохнул:

– А ты так туп, что разумеешь хуже малого ребенка – мальчонка-сирота и то умней тебя. Я умру, а сыновья останутся, а у сыновей еще народятся внуки, а у внуков тоже будут сыновья, а у тех – свои сыновья и внуки; так и пойдут – сыновья за сыновьями, внуки за внуками – и не будет им конца и переводу. А горы-то уже не вырастут – так чего же горевать, что я не успею их срыть?

Умник так и не нашелся, что ответить.

Горный дух, начальник над змеями, прослышав об этом, испугался, что старик не отступится, и доложил обо всем Небесному Владыке. Владыка, тронутый простодушием старика, повелел двум духам из рода Муравьев-Великанов перетащить горы на себе: одну – на северо-восток, другую – на юг Юнчжоу. С той поры от самого юга Цзичжоу и вплоть до реки Ханыпуй нет больше горных преград.

Трактат «Ле-цзы» – один из знаменитых памятников древней даосской мысли, о подлинности текста которого нет единого мнения. Традиция приписывает его авторство Ле Юй-коу, который будто бы жил в IV в. до н. э. Имеется полный перевод книг «Ле-цзы» и «Чжуан-цзы», см: «Атеисты, материалисты, диалектики древнего Китая», вступительная статья, перевод и комментарий Л. Д. Позднеевой, «Наука», М. 1967.

Из книги «Чжуан-цзы»

Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка. Он весело порхал, был счастлив и не знал, что он – Чжоу. А проснувшись внезапно, даже удивился, что он – Чжоу. И не знал уже: Чжоу ли снилось, что он – бабочка, или бабочке снится, что она – Чжоу. Ведь бабочка и Чжоу – совсем не одно и то же. Или это то, что называют превращением?

Болотный фазан через десять шагов поклюет, через сто – напьется, а в клетке жить не хочет, хотя и сыт – а все как-то не то!

[...]

Когда скончался Лао Дань[437], Цинь И, соболезнуя о нем, простонал трижды и вышел. Ученики спросили!

– Разве вы не были другом Учителя?

– Был,– сказал Цинь И.

– А если так, то можно ли оплакивать его подобным образом?

– Можно,– ответил Цинь И.– Я было думал, что вы и впрямь его ученики, теперь же вижу, что – нет. Когда я пришел сюда с соболезнованием, то увидел, что старики оплакивают его, как сына, а молодые плачут по нем, как по матери. Собравшись здесь, они уже не могли удержаться от слез и стенаний. Но это ведь значит – противиться Небу, отойти от Истины, забыть о своем предназначении: в старину это называлось «грехом непослушания». Время пришло – Учитель родился; настало время уйти – Учитель покорился. Если смириться со своей участью и покориться неизбежному – к вам не найдут доступа ни радость, ни печаль:, в старину это называлось "освобождением из петли".

У коня есть копыта – чтоб ступать по инею и снегу, шерсть – чтобы уберечься от ветра и стужи; он щиплет траву и пьет воду, встает на дыбы и скачет – в этом истинная природа коня. Не нужны ему ни высокие башни, ни богатые хоромы.

Но вот появился Бо Лэ и сказал:

– Я знаю, как укрощать коней.

И принялся их прижигать и клеймить, стреноживать и взнуздывать, подстригать им гриву и подрезать копыта, приучать к стойлам и яслям. Из десяти коней подыхало два-три. А он морил их голодом и жаждой, гонял рысью и галопом, учил держать строй, терзал удилами спереди, грозил кнутом и плетью сзади – и коней стало подыхать больше половины.

– А я, – сказал Гончар,– знаю, как обращаться с глиной: круги делаю – строго по циркулю, квадраты – по угломеру.

– А я, – сказал Плотник,—знаю, как управляться с деревом; кривое – подгоняю по крюку, прямое – выравниваю по отвесу.

Но разве природа дерева и глины – в том, чтоб подчиняться крюку и отвесу, циркулю и угломеру! Однако умельцев славили из поколения в поколение, повторяя: «Бо Лэ умел укрощать коней, а Гончар и Плотник знали, как управляться с глиной и с деревом».

Такую же ошибку совершают и те, кто правит Поднебесной. Те, кто умел ею править,– поступали не так.

Природа людей постоянна: они ткут и одеваются, пашут и едят,– это можно назвать общими их свойствами. Единство и равенство – естественное их состояние. Вот почему во времена Высшей Добродетели их поступь была степенна, а взгляд – сосредоточен. В те времена в горах не было дорог и тропинок, а на реках – лодок и мостов; все живое держалось вместе, не зная границ; птицы и звери бродили стаями, а трава и деревья росли, как им вздумается. Зверя и птицу можно было водить на веревочке, можно было, взобравшись на дерево, заглянуть в гнездо к вороне или сороке. Тогда люди жили вместе с птицами и зверьми, были родней всему живому – где уж им было знать о низких и о благородных! Все были равно невежественны – и добродетель их не оставляла; в равной мере не знали желаний – и были просты и естественны. Так, живя в простоте и естественности, народ сохранял свою природу.

Но вот явились мудрецы, выдавая свои потуги – за «добро», свои ухищрения – за «долг»,– и в Поднебесной родились сомнения. Беспутство и неистовство стали выдавать за музыку, а мелочные правила – за обряды,– и в Поднебесной начались раздоры. Разве можно вырезать жертвенный кубок – не калеча дерева? Разве можно выточить скипетр – не губя белой яшмы? Как научить «добру» и «долгу» – если не отрешиться от Пути и Добродетели? Как научить обрядам и музыке – если не поступиться естественными чувствами? Разве можно создать узор – не перемешав пяти цветов? Разве можно построить шесть[438] ладов – не смешав пяти звуков? Когда ради утвари калечат дерево – в этом повинен плотник; когда ради «добра» и «долга» забывают о Пути и Добродетели – в этом повинны мудрецы.

Живя на воле, кони щипали траву и пили воду. Радуясь – ласкались, сплетаясь шеями, осерчав – лягались, повернувшись задом. Только это они и умели. Когда же на них надели хомут да нацепили им на морду полумесяц – они выучились злобно коситься и выгибать шею, грызть удила и рвать поводья. Это Бо Лэ научил их лукавить и буйствовать,– и в этом его преступление...

В Хэсюевы времена[439] народ жил, не ведая, чем бы ему заняться, ходил, не зная, куда бы ему пойти; с полным ртом, с тугим животом гулял себе и радовался. Только это он и умел! Но явились мудрецы и начали насаждать свои обряды и музыку – дабы с их помощью исправить Поднебесную, стали превозносить «добро» и «долг» – дабы умиротворить сердца в Поднебесной. С тех-то пор народ и бросился без удержу за знаниями и за наживой,– и повинны в этом – мудрецы!

Когда Чжуан-цзы удил рыбу в реке Пушуй[440], от чуского царя[441] явились к нему два знатных мужа и сказали;

– Государь пожелал обременить вас службой в своем царстве!

Не выпуская из рук удочки и даже не обернувшись, Чжуан-цзы ответил:

– Слыхал я, что есть у вас в Чу священная черепаха: три тысячи лет как издохла, а цари хранят ее у себя в храме предков, в ларце, под покрывалом. Что лучше для черепахи: издохнуть и удостоиться почестей? Или жить, волоча хвост по грязи?

– Лучше жить, волоча хвост по грязи,– ответили сановники.

– Тогда ступайте прочь,– сказал Чжуан-цзы,– я тоже предпочитаю волочить хвост по грязи!

По дороге в Чу Чжуан-цзы наткнулся на пустой череп – совсем уже высохший, но еще целый. Он постучал по нему кнутовищем и спросил:

– Отчего ты таким стал? Оттого ли, что был ненасытен в желаниях и преступил закон? Или погиб под топором на плахе, когда пала твоя страна? Или стал таким от стыда, что дурными делами опозорил отца и мать, жену и детей? Или муки голода и холода довели тебя до этого? Или просто скончался от старости?

И, прекратив расспросы, положил череп себе под голову и лег спать.

Ночью череп явился ему во сне и сказал:

– По речам твоим видно, что ты искусный краснобай. Но все, о чем ты спрашивал, заботит только живых, мертвецы же этого не знают. Хочешь – я расскажу тебе о мертвых?

– Хочу,– ответил Чжуан-цзы.

– У мертвых,– сказал череп,– нет ни государя наверху, ни подданных внизу; нет у них и забот, что приносят четыре времени года. Беспечные и вольные, они так же вечны, как небо и земля, и даже утехи царей, что восседают, обратясь ликом к югу, не сравнятся с их блаженством.

Чжуан-цзы усомнился и спросил:

– А хочешь, я велю Владыке Судеб возвратить тебе жизнь, дать тебе кости, кожу и мясо, вернуть тебя к отцу и матери, к жене и детям, к соседям и друзьям?

Но череп отвечал, нахмурясь:

– Неужто я променяю царские услады на людские муки?!

[...]

Когда у Чжуан-цзы умерла жена, Хуэй-цзы пришел ее оплакать. А Чжуан-цзы сидел на корточках, стучал по глиняной корчаге и пел песни.