Гесериада - Автор Неизвестен -- Мифы. Легенды. Эпос. Сказания

13

Смерть Цзасы «в кровавом хмелю» при реке Хатунь. Рогмо вселяет его душу в тело коршуна

Случилось так, что, когда все уже было кончено, благородный Цзаса кочевал на урочище Гурбан-Дулга, вверх по реке Цацаргана-Терновой. При первом известии о случившемся он садится на своего крылатого бурого коня, один за другим надевает все свои доспехи и отправляется в поход. По дороге его нагоняет восьмидесятилетний старец Царкин, верхом на своем розово-соловом коне и они едут вместе с Цзасой, напав на след трех ширайгольских ханов. Цзаса говорит:

— Ах, дядюшка мой! Такое подеялось, будто здесь, от Гесеровой главной ставки на урочище Улан-Цзольге и до самой Хатунь-реки, побывал куцый огромный волк посреди невообразимо большого овечьего стада. Мы с тобой в состоянии здесь двигаться только оттого, что это наши кони; будь то другие кони, разве смогли бы они идти посреди этого множества мертвых тел? Милые мои тридцать богатырей! И он не может сдержать своей ярости.

— Погоди, — говорит он, — погоди ты здесь, дядюшка, а я пойду сосчитаю, сколько побито войска трех ширайгольских ханов и сколько еще осталось! И он поехал. Поднимается на одну гору, поднимается на другую, и все со слезами вспоминает Гесера:

— О горе, что делать! Гесер мой, государь десяти стран света, сын тэнгрия чистой страны Тушит, всюду прославившийся на Златонедрой Земле! О, как же быть, хубилган мой Гесер, сын Хормусты-тэнгрия! Чернопестрый тигр мой, ходящий по вершинам высоких гор; кит мой, ходящий в пучинах широкого моря! Тридцать твоих богатырей, явившихся сопутствовать тебе по изволению из уст тэнгриев чистой страны Тушит, и супруга твоя Рогмо-гоа, взятая на всенародном собрании на Златонедрой Земле; и милый Нанцон твой, прославившийся уже в пятнадцатилетием возрасте, и я, твой возлюбленный, благородный Цзаса, — все мы с великою скорбию плачем. Родимый мой Гесер, что же делать? Не убил ли тебя, родимого, двенадцатиглавый Мангус, не приворожила ль тебя хитростью супруга твоя Аралго-гоа? Увы, как же быть? О, как же быть, все небесные гении-хранители его!

И когда он так, с хвалениями и слезами, призывал Гесера и всех и каждого из гениев-хранителей его, достигла чудесною силою Рогмо-гоа и отозвалась ему издалека.

— Коршун среди людей, мой Цзаса-Шикир! Коль надломится дерево, то разве нет у него корня? Коль умрет человек, то разве нет по нем семени? Разве надламывалось дерево с корнем, разве умирал человек без племени? Но как можно воскресить тридцать богатырей? Тяжела вражья пята. Как бы я хотела, чтобы ты отправился к нашему Гесеру, рассказал бы ему все, и вдвоем пришли бы и отомстили.

— Увы, — отвечает Цзаса. — Разве можно поправить дело переговорами? Разве ты-то, Рогмо-гоа, разве ты предстанешь перед тремя ханами с кошмой, завешивающей твое благородное лицо? И что я отвечу моему Гесеру, когда, явившись, он скажет: «Ах, Цзаса мой! Что же это такое?» Лучше бы мне умереть. Что хорошего беречь свою жизнь?

— Родной мой! — спрашивает Рогмо-гоа. — А дома ли Цотон? Ведь этот негодяй нанялся в проводники к трем ширайгольским ханам и все время шел впереди!

Воротясь к своему Царкину, Цзаса говорит:

— Ах, дядюшка мой! Говорят, ширайгольского войска осталось четыреста тысяч. Мужчина годен, пока молод, козлятина — пока горяча!

— Милый мой, Цзаса! — отвечает Царкин. — Мое будущее стало близко, а прошлое — далеко! — И он поднимается на вершину высокой горы.

— Родной мой! — продолжает старец. — Где бы я ни пал, там и похорони меня как подобает. Но зачем бабочке гибнуть, падая в лампаду, зачем пашне вянуть, угодив в несвоевременный, вредный заморозок? Хотел бы я, чтобы ты, мой родной, предстал пред государем десяти стран света, милостивым Гесером, чтобы убили вы трех ширайгольских ханов и с отмщением вернулись домой!

— Ужели и ты боишься, дядюшка мой? К чему много слов? В атаку!

И он пришпоривает своего крылатого бурого коня и мчится, обнажив свой острый булатный меч — Курми — и на скаку точа его черным камнем. У гнева и уста очами глядят; найдя брод через Хатунь-реку, он обрушился с тылу на левый фланг войска трех ширайгольских ханов.

Когда он рубит в решительном натиске, кажется будто ложатся правильно скошенные хлебные колосья. Когда он рубит вяло и нерешительно, кажется, будто как попало никнут скошенные колосья.

Доверху наполнил он трупами Хатунь-реку, красным-красно течет река. Трижды водил он Царкина в бой, и, истребив семь тем врагов, вышел в их правый фланг. При обратном движении Цзаса с Царкином вдвоем опять уничтожили десять тысяч и сошлись.

— Ты что-то звал меня, дядюшка Царкин? — спрашивает Цзаса.

— Вот там, родной мой, едут пять или шесть вражеских рыцарей: убей-ка одного! — говорит Царкин.

Навстречу Цзасе едет младший наследник Цаган-герту-ханова брата, Шиманбироцза, на белом вещем коне своем. И никак не сойдутся они: оказались близкими родственниками бурый крылатый конь Цзасы и белый вещий конь Шиманбироцзы. Узнав друг друга, оба коня пятятся назад. Цзаса концом меча подает знак своему коню, но тот все не сближается. Тогда, улучив момент и перебросив свой меч в левую руку, Цзаса перерубает у врага тетиву лука, истребляет весь следовавший по пятам за Шиманбироцза десятитысячный отряд и выходит из боя.

Цзаса перебил девять тем, да Царкин — тьму.

Всего же один только Цзаса истребил у ширайгольских ханов сто тысяч человек. И от великой сечи затомила его жажда, и стал он пить воду из Хатунь-реки: захмелел от кровавого питья и упал.

Подойдя из-за лесного прикрытия, Шиманбироцза напрочь отсек ему голову, уволок ее и отдал своим солдатам.

Увидя голову Цзаса-Шикира, Рогмо-гоа ударила себя в грудь и, уничиженно пряча руки в рукава, выпрашивает у трех ширайгольских ханов голову Цзасы и рыдает, прижимая ее к груди:

— О, что ты наделал, милый Богдо мой, искоренитель десяти зол в десяти странах света! Ты ведь сын вышнего Хормусты-тэнгрия. Милый мой! Разве не умер твой Цзаса-Шикир, приходивший сюда травить зайцев? Увы, мой Цзаса! Верхняя часть твоего тела была исполнена признаков четырех великих тэнгриев, средняя — признаков материального мира, нижняя была ведь исполнена признаков белых драконовых ханов! Родимый мой, мой благородный Цзаса-Шикир!

И Рогмо-гоа со слезами причитала до тех