Гянджеви Низами - Пять поэм
Плач Меджнуна
Все выслушал Меджнун. И для негоВсе стало окончательно мертво.
Он тотчас разодрал свою рубаху:Не нужен саван тлеющему праху!
Тому, чье царство где-то вне миров,Весь мир — кочевье, а не отчий кров.
Он стал бродить по выжженной пустыне,С одной лишь думой об одной святыне,
По кручам горным странствовал пешком,Как тюрк, с заплечным нищенским мешком.
И «Ла хауль»[260] прохожие кричали,Когда он шел в смятенье и в печали,
Когда слыхали по ночам вдалиПротяжный вопль его: «Лейли, Лейли!
Я — выродок. Я джинном одержим.Сам злобным джинном я кажусь чужим,
А для родни — всех бед ее виновник,—Исколот сам, колюсь я, как терновник.
Товарищи веселья и труда,Прощайте, о, прощайте навсегда!
Прощайте, о, прощайте же навеки!Забудьте о несчастном человеке!
Бутыль с вином в руках моих была —Она разбита, и куски стекла
Усыпали дорогу пылью колкой.Потоком слез несет ее осколки,
Ко мне легко ты можешь подойти,—Ног не изранишь на своем пути.
Я — ветвь сухая, ты же — ветвь в цвету.Ну, так сожги сухую ветку ту.
Преступник ли, что жажду исцеленья?В чем грешен, если не в одном моленье?
О, будь моей, моей, Йемена дочь,Из тысячи ночей одну лишь ночь!
Звезда моя! Луна моя младая,Одной болезнью дикой обладая,
Я потому и болен, что люблюТебя одну, тебя, луну мою!
Так он сказал и молча наземь лег.И плакал, кто был часом недалек
От юноши, и бережно и нежноПовел его домой дорогой прежней.
Бывает, что любовь пройдет сама,Ни сердца не затронув, ни ума.
То не любовь, а юности забава.Нет у любви бесследно сгинуть права:
Она приходит, чтобы жить навек,Пока не сгинет в землю человек.
Меджнун прославлен этим даром верным,Познаньем совершенным и безмерным,
Прославлен тяжким бременем любви.Он цвел, как роза, дни влача свои.
От розы той лишь капля росянаяДосталась мне, едва заметный след.
Но, в мире аромат распространяя,Не испарится он и в сотни лет.
Отец везет Меджнуна в храм Каабы
Все небо закрывала, словно пламя,Его любовь могучими крылами.
Но чем в любви был совершенней он,Тем громче слышались со всех сторон
Насмешки, подозренья и упреки,А сам больной, от всех забот далекий,
Вне общества людского, вне среды,Причиной стал неслыханной беды
Для бедного отца. И ежечасноТомился тот о юноше несчастном.
У всех святынь он руки воздевал,Во всех паломничествах побывал,
Везде родня усердная молилась,Чтобы снискать целительную милость.
И наконец решила вся родня,Что следует, не мешкая и дня,
Идти всем скопом до священной Каабы,Как бы она далеко ни была бы,
Поскольку там за каменной стенойМихраб любви небесной и земной.
К началу хаджа вышли амириты.Верблюды их носилками покрыты.
В одну из шатких колыбелей техПосажена утеха из утех,
Любимый сын, — насильно упросили,Не пожалели родственных усилий.
Приехал в Каабу страждущий отец.Росло волненье искренних сердец.
Шейх амиритов, нищих утешая,Бесценный жемчуг с золотом мешая,
Сынам песков рассыпал, как песок,Все достоянья, всех сокровищ сок.
И взял он сына за руки и нежноСказал ему: «Теперь молись прилежно.
Не место для забавы этот храм,Поторопись, прильни к его дверям,
Схватись же за кольцо священной Каабы,[261]Молись, чтобы мученья отвлекла бы,
Чтоб исцелить бессмысленную плотьИ боль душевной смуты побороть,
Чтоб ты приник спокойно к изголовью,Не мучимый безжалостной любовью».
Но слушать более Меджнун не стал.Он зарыдал, потом захохотал,
И, как змея, с земли пружиной прыгнул,И, за кольцо дверей схватившись, крикнул:
«Велят мне исцелиться от любви.Уж лучше бы сказали: не живи!
Любовь меня вскормила, воспитала,Мой путь она навеки начертала.
Моей, Аллах, я страстию клянусь,Твоей, Аллах, я властию клянусь,
Что все сильней тот пламень разгорится,Все горячей в крови он растворится,
Что в час, когда земной истлеет прах,Любовь моя останется в мирах.
И как бы пьяным нежностью я ни был,Налей еще пьянее — мне на гибель!
Мне говорят, чтоб я Лейли забыл.Но ты, Аллах, раздуй мой страстный пыл,
Всю жизнь мою, все радости, все мукиОтдай в ее младенческие руки.
Пусть буду тоньше волоса Лейли,Но только бы чело ей обвили
Те вьющиеся — черной смольной чащей!Будь раной я сплошной кровоточащей —
Пускай она по капле выпьет кровь!И, как ни велика моя любовь,
Как много дней о ней я ни тоскую,—Продли, Аллах, подольше боль такую!»
Слыхал слова сыновние отец.Он замолчал и понял наконец,
Что сыну суждено остаться пленным,Что тот огонь пребудет век нетленным.
И он пошел к своей родне домойИ так сказал: «Сын безнадежен мой.
Он так молился у святыни Каабы,Что кровь моя вскипела и могла бы,
Как ток Земзема, хлынуть кипятком.Я полагал — святынями влеком,
Страницу прочитает он Корана,Но он о ней молился невозбранно,
Забыв меня и молодость губя,Хвалил ее и проклял сам себя».
Отец Меджнуна узнает о замыслах племени Лейли
Отец Лейли узнает, что обезумевший Меджнун бродит по пустыне и сочиняет стихи о Лейли. Эти стихи знают многие. Он потрясен, ибо такая огласка — позор для Лейли, для ее племени, и решает убить Меджнуна. Племя Меджнуна узнает об угрозе его жизни. Его разыскивают в пустыне и не могут найти. В конце концов отец Меджнуна находит его. Несчастный говорит, что жизнь его кончена, и прощается с отцом.
Совет отца Меджнуну
Отец умоляет Меджнуна подумать не только о Лейли, но и о своих родителях, умоляет не падать духом, надеяться на счастье.
Ответ Меджнуна
Меджнун отвечает, что избранный им путь любви и страдания не зависит от его воли — такова его судьба. Жизнь без Лейли ему не нужна. Отец все же отвозит его домой. На третий день после возвращения Меджнун снова убегает в пустыню Неджда и скитается там, сочиняя стихи.
Притча
Куропатка поймала муравья и сжала его в клюве. Муравей захохотал и спросил куропатку: «А ты можешь так хохотать?» Куропатка обиделась: «Хохотать — мое умение, а не твое!» (На востоке крик куропатки обычно сравнивают со смехом.) Она показала муравью, как надо хохотать и, конечно, выронила его из клюва. Муравей спасся, а куропатка огорчилась. Радоваться, смеяться, говорит Низами, надо ко времени, иначе попадешь в положение этой куропатки, смех твой приведет к плачу. Влюбленный, говорит далее Низами, как гази, воин, борец за истинную веру (ислам), меча не боится. Ему лучше умереть, чем отступить.
Чувства Лейли
Семи небес многоочитый свод,Семи планет хрустальный хоровод,
Наложница услады и томленья,Подруга неги, кипарис моленья,
Михраб намаза верных прихожан,Светильник жизни, всей подлунной джан[262],
Бесценный жемчуг в створчатых зажимах.Влекущая всех джинном одержимых,
Лейли, Лейли, соперница луны,Предмет благоговенья всей страны,
Росла в благоуханной гуще сада.Две зрелых розы, юношей услада,
Круглились и, как чаши, налились.Был стан ее как стройный кипарис,
И губы винным пурпуром пьянили,И очи поволокою манили,—
Украдкой взглянет, и конец всему:Арабы заарканенные стонут,
И турки покоряются ярму,В волнах кудрей, как в океане, тонут.
Охотится она, — и грозный левК ней ластится, смиреньем заболев.
И тысячи искателей безвестныхТомятся в жажде губ ее прелестных.
Но тем, кто целоваться так горазд,Она промолвит только: «Бог подаст!»
За шахматы садится — и лунуОбыгрывает, пешку сдав одну.
Вдруг две руки, как две ладьи, скрещает,И шах и мат светилам возвещает.[263]
Но несмотря на обаянье то,Кровавой музой сердце залито.
И ночью втайне, чтоб никто не слышал,Проходит девушка по плоским крышам,
Высматривает час, и два, и три,Где тень Меджнуна, вестница зари.
О, только б увидать хоть на мгновенье,С ним разделить отраду и забвенье,—
С ним, только с ним! Как тонкая свеча,Затеплилась и тает, лепеча
Возлюбленное имя. И украдкойПолна одной бессонницею сладкой,
То в зеркало страдальчески глядит,То за полетом времени следит,
То, словно пери, склонится послушноК веретену, жужжащему так скучно.
И отовсюду, словно бы назло,Газели друга ветром к ней несло.
И мальчуган, и бойкая торговкаПоют газели, слаженные ловко.
Но и Лейли, смышленое дитя,Жемчужины чужих стихов сочтя,
Сама способна нежный стих составить,Чтобы посланье милому отправить,
Шепнуть хоть ветру сочиненный стих,Чтоб он ушей возлюбленных достиг.
Иль бросить на пути проезжем, людномЗаписку с изреченьем безрассудным,
Чтобы любой прочел, запомнил, сжег,—А может статься, взглянет и дружок.
А может статься, в передаче устнойК нему домчится этот шепот грустный.
Так между двух влюбленных, двух детей,Шел переклик таинственных вестей.
Два соловья, пьянея в лунной чаще,Друг другу пели все смелей и слаще.
Два напряженья двух согласных струнСлились: «Где ты, Лейли?» — «Где ты, Меджнун?»
И скольких чангов, скольких сазов ропотОткликнулся на их неслышный шепот!
От их напева мир обремененМутрибами всех будущих времен.
Но чем согласней этот лад звучащий,Тем о двоих враги злословят чаще.
Год миновал, а юная четаЖивет в мечтах, да и сама — мечта.
Лейли в саду
