Тимур Пулатов - Плавающая Евразия
Голоса, которые вдруг послышались за стеной, спутали его мысли. Это спустилось в бункер семейство Нахангова, чтобы переждать время, близкое к десяти, затем десять и немного после десяти вечера.
Давлятов хотел было выйти к ним. Но дверь не поддалась. Разумеется, такой человек, как Нахангов, к тому же он вообразил себя нынче не то полковником Ибн-Муддафи, дающим интервью синьоре Буффони для газеты «Коррьере делла ноче», не то Александром Македонским, в охотничьих сапогах и с плетью, зажатой в руке, — но даже и без этого воображаемого образа разве такой человек, как Нахангов, — один из старейшин града — позволит, чтобы посторонний глаз видел, как в беспокойстве пережидает он в бункере эти роковые полчаса, которые, впрочем, и сегодня — хвала Субхану! — оказались не роковыми…
Зато сам Давлятов впервые с того дня, как предсказывал, почувствовал страх. Для него ежевечерние ожидания в толпе были не то чтобы дерзкой игрой, но острым, замешанным на любопытстве чувством — тряхнет? Будет, как он предрекал? Или не тряхнет? Минует? А сейчас, в самом наисовременном бункере, где можно переждать и потоп, до приплытия спасительного Ноева ковчега, и нашествие диких хазар все тридцать дней, пока ломится от еды склад, а если быть экономным, то и все шестьдесят дней, пока хазар не отгонит от стен града полковник Нахангов-Македонский. Библиотека бункера хранилище книгомудрости — заставлена сочинениями историков и философов, по ним можно вычислить время прилива и отлива хазар, а в гостиной — манящий экран видеомагнитофона — сестры легкомыслия, — его привез из Штатов посланный на Всемирную конференцию атеистов основным докладчиком Нахангов, — тридцать дней порнофильмов, ужаса в заточении… И в этой обстановке защиты — беспокойство, ощущаемое Дав-лятовым…
Не то чтобы на него так удручающе действовало само закрытое пространство, да еще подземное. Смущало соседство Нахангова, с которым суждено было все пережить… Невозможность слиться с ним в общем вопле ужаса в момент удара разверзающейся земли и вселяла страх. Каждый в эту минуту вопит своим воплем, и от несовпадения звуки ужаса, собравшись в мыльный пузырь, отлетят в стороны и лопнут разноцветные блестки, не принеся облегчения и чувства защиты. Даже сейчас, когда Давлятов по удаляющимся шагам понял, что благородное семейство во главе с Наханго-вым — Ибн-Муддафи — Александром Двурогим поднимается обратно на свет двора, напряжение не отпустило гостя бункера.
Он походил взад-вперед по запертой комнате, и взгляд его остановился на красной кнопке сбоку двери. Как же он сразу не заметил, не нажал, не отворил, не вышел навстречу Нахангову? Маленький, хитренький, вышедший отсюда с надменной физиономией, и то догадался, прыгнул, чтобы открыть дверь машинного зала. Выходит, он здесь все знает — постоялец бункера каждую дырку, каждую кнопку, он, который, естественно, растворился в зале, уйдя в машины, будто рожден ими, выведен в одной из тех консервных банок из-под импортного зеленого горошка, громыхавших над его головой. А у Давлятова ума не хватило сообразить, что должна быть кнопка сбоку двери. Он догадывался обо всем чуть позже, чем маленький человечек, потому, наверное, узкоглазый опережает его всюду, и на улице, и дома, и здесь, в бункере. Давлятов еще с первого знакомства с маленьким хитреньким почувствовал с ним связь. Теперь же все более убеждался, что быстротой ума, сообразительностью, вездесущностью он должен дополнять вялый ум опаздывающего везде Давлятова.
Из любопытства Давлятов нажал на кнопку, но дверь не двинулась, а табло над выходом приказало мелькающей надписью: «Вы должны работать».
— Спасибо! — не без иронии сказал Давлятов и направился к письменному столу.
И едва сел, — на удивление — сразу же забегала, запрыгала мысль, рука едва поспевала записывать, связывая все логически. Вознесение Мухаммеда на небо, его путешествие на спине Бурака и неожиданное появление его в фемудянском городе, истребление идолов и наречение Музаймы Субха-ном отводящим землетрясение — все это существенно дополнило его познание о Салихе. Лжепророк был уже подведен к позорной черте разоблачения, и осталась лишь самая малость, чтобы по знаку Давлятова палач опустил секиру на голову Салиха.
Зачем понадобилось беспокойному Мухаммеду выходить к ручью и наблюдать все, что разыгралось перед его глазами? Возможно, убийство дровосека и все связанное с ним прояснило что-то для самого пророка — в его заповедях и законоучении о природе и нравах человеческих, но Давлятову это осложнило дело. Для полного разоблачения Салиха ему нужно до конца понять смысл увиденного Мухаммедом у ручья и предупреждения, пришедшего ему с края седьмого неба, очерченного голубым лотосом:
«И впредь будь занят своим благочестием, пророк, ибо управление царством не твое дело…»
Повторяя эти слова, Давлятов заснул, но спал беспокойно, часто просыпаясь. Утром еле поднялся, ощущая тяжесть в голове. И, не зная, что делать, машинально нажал кнопку. Дверь опять не сдвинулась, зато загоревшееся табло предупредило: «Примите утренний душ, приведите постель в порядок, вам подадут завтрак».
Давлятов послушно зашел в ванную, но душ принимать не стал. Заученными, механическими движениями поправил постель, но тут ему снова захотелось подремать. Еле заставил себя сесть в кресло, чтобы ждать новых указаний из машинного зала, этого хранилища силы, воли, ума, памяти, такта и порядка.
Табло напомнило о себе свистом. Давлятов вздрогнул, повернулся к нему лицом и прочитал вслух:
— «Справа, из дверцы в стене, получите завтрак»… Спасибо, поблагодарил Давлятов. — Нельзя ли чуть попозже?
Ответа категорически не последовало. Давлятов отодвинул занавеску, и дверца сама распахнулась. Мини-эскалатор поднял к окошку завтрак на подносе, состоящий из яичницы, хлеба и чашки кофе.
Дверца захлопнулась, и Давлятов, немного подождав, сказал не без укора:
— Приятного аппетита…
В течение всего дня, чувствуя, как накатывается к горлу удушье, Давлятов подходил к двери, но табло приказывало одно и то же: «Вам надо работать». Так было и после обеда, только часам к семи, перед ужином, когда он нажал кнопку просто так, от скуки, дрогнула и стала отодвигаться дверь.
Давлятов, будто в беспамятстве, с ходу выскочил, хотя и не мог себе объяснить — куда и зачем? У выхода из бункера лишь голос табло предупредил: «Возвращайтесь ровно в девять вечера».
— Вернусь, вернусь, — пробормотал Давлятов, выбегая во двор и ожидая увидеть там Нахангова, отдыхающего в кресле.
Но — удивительно — двор был пуст и никто не выглянул из окон дома, когда Давлятов проходил торопливо к воротам. И только ступив через порог на улицу, подумал, что выманила его на свет из бункера встреча, которую назначил ему на этот час следователь Лютфи, желающий закончить свой рассказ.
Несмотря на то что дом Давлятова теперь пустовал, запертый на три висячих замка, интерес к нему не спадал, наоборот, возрос из-за КБИБа. Давлятов и не догадывался, что, пока он сидел в бункере, добровольными членами КБИБа записались еще двадцать пять тысяч шахградцев, которые надеялись спастись не только с помощью Субхана преподобного, но и бомбы, которую для собственного умиротворения родила шахградская земля.
Двое из них, стоящие поодаль от остальной группы, едва увидели Давлятова, заспорили, будто дожидаясь его появления. От них и узнал Давлятов, что завтра будут сносить его дом, чтобы извлечь бомбу, и что градосо-вет уже назвал компенсацию, которую получит Давлятов за дом и то, что лежит под ним.
— Чепуха, — пробормотал Давлятов, торопливо проходя мимо спорящих.
Тут его охватило еще большее волнение из-за чрезмерной торопливости, и, пока Давлятов стоял возле милиционера, проверяющего документы, у него чуть сердце не выскочило из груди. Что за спешка и почему такой разбег? В таком же взвинченном темпе побежал он по мраморным ступенькам на второй этаж. Как тут все изменилось… скажем, по сравнению с девятисотым годом хиджры. В этом же месте, по описанию «Путеводителя по двадцати векам Шахграда», стояло здание суда — весьма убогое помещение с одной-единственной комнатой, которая одновременно служила и для отдыха судьи в перерыве между заседаниями, и умывальной комнатой, и залом для зрителей. Сейчас здесь все твердо и монументально, а главное — чисто. За эти пять с лишним веков шахградцы разучились бросать окурки в общественных местах, грызть орехи, тыквенные семена и курить фимиам, как в прямом, так и в переносном смысле. Воспитание цивилизации.
В неслабеющем ритме Давлятов подбежал к дверям кабинета Лютфи. Тот его ждал, полуразвалившись в кресле, совсем другой, чем вчера. Во время первого своего рассказа Лютфи был угрюмо-сосредоточен, хотя и изредка ироничен. Одет в черный пиджак, сидел прямо на жестком стуле и был весьма убедителен. Сейчас же какой-то опереточный легкий пиджак и эта дурацкая бабочка, которая никак не подходила ни по цвету, ни по фактуре к его лицу, мягкому, чуть одутловатому, с выражением сладострастия. Словом, весьма и весьма. И это не то чтобы смутило Давлятова, скорее насторожило, настраивая на сарказм. Он готов был уже что-то сказать язвительное, но Лютфи повелительным жестом остановил его:
