Яков Голосовкер - Сказания о титанах

И тогда отнял Телем от раны солнечный глаз. Тускл был теперь глаз и кровав. И так же тускл и мрачен стал глаз на лбу врачевателя Телема.

— Глаз бессилен, — сказал Телем. — Яд сильнее, чем солнце.

Хирон только кивнул головой. Огромная рана на ноге еще больше взбухла и стала багровой досиня.

Лежал солнечный глаз на ладони Телема, и уже хотел было Телем спрятать его в изъязвленную половину золотой глыбы-футляра. Но Хирон удержал его руку:

— Положи глаз во вторую половину глыбы золота. Эту брось в расщелину земли. Ее золото больное: оно отравлено.

Телем исполнил. Затем сел снова возле Хирона, но не говорил, а погрузился в глубокую думу. Не спасение, а страдание принес врачеватель киклоп больному. И скорбел Телем, древний киклоп. Знал: яд озлился после борьбы и еще сильнее будут мука и боль Хирона.

Оба слушали тишину.

Далеко-далеко где-то кто-то тяжко шагал.

Сказал Хирон:

— Я бессмертен. Ты знаешь исход?

— Знаю. Но ты — титан.

— Не слишком ли много — два бессмертных страдальца для одной земли: Прометей да еще Хирон?

— Он слабеет.

— Он будет силен.

И опять они услышали: далеко где-то кто-то тяжко шагал. Так шагать мог только Атлант.

— Ты последний киклоп на земле? — спросил гостя Хирон.

— Нас было немного. Но многое мы, народ киклопов, могли. Были мы Одноглазы — строители стен. Прозывались многорукими — хейрогастерами. Это мы для Персея воздвигли стены Микен. Не стало хейрогастеров. Все боги Крониды — их дело. Напал Дионис-Вакх на Микены. С ним сразились киклопы, помогая Персею. Поразил их тирс Вакха опьяняющим силу безумием[24]. Были мы, Одноглазы, громобоями и метали некогда молнии: для игры — не для казни. Не стало и громобоев киклопов. Все Крониды — их дело. Одолел нас хитростью Зевс. Отняли у нас молнии боги. Сами стали они молниевержцами. Громы отняли. Оставили нам молоты и показали подземные кузницы:

«Куйте!» Стали мы подземными кузнецами. Под землею, в кузницах Лемноса, мы ковали молнии Крониду. Не могли не ковать ковачи. Дан нам молот. Что другое нам делать? Нас низвел он ласково под землю.

Древле были мы, Одноглазы-Урании, солнцами на небе. Я последний из них — Ураний. Где другие, знает тартар.

Некогда все мы были благими киклопами. Верно, слышал ты еще и о диких киклопах, пастухах-козодоях. Людоедами зовут их герои. Но такие же они людоеды, как лесные дикие кентавры. Та же их судьба, что и тех: одичалое горе-племя себе на гибель. Ненавистны нам боги-Крониды. Нет меж нами и богами примирения.

И поник головой мудрый киклоп-врачеватель.

— Куют, куют кузнецы-ковачи молнии Крониду. На кого куют они, слепые?

И снова среди наступившей тишины услышали они чей-то тяжкий шаг. Был он теперь еще тяжелее и ближе.

Прислушался Хирон. Сказал:

— Шаг Геракла.

И при звуке имени Геракла приподнялся было Телем с земли, и его глаз на лбу грозно вспыхнул. Но Хирон усадил гостя словами:

— Будь спокоен, Телем. Здесь он — друг. Безумие насылают на него боги, чтобы он истреблял титанов. Но сюда он не придет безумным. Стыд и скорбь ведут его ко мне.

Спросил Телем:

— Я видел трупы двух кентавров перед пещерой?

— Это он, — ответил Хирон. — Я остался один на Малее и Фолое. Истреблено титаново племя. Нет кентавров и на Пелионе. Но и лапитов ждет та же судьба. Все они падут от руки Геракла.

Тогда снова хотел приподняться Телем и сказал:

— Я стану у входа.

Но вторично усадил его учитель героев словами:

— Хирон уже ранен стрелой Геракла, и Кронидам не к чему снова безумить Геракла. Тяжкий шаг стих подле пещеры.

— Мне входить, Хирон? — спросил голос. И ответил Хирон:

— Входи, друг.

И вошел Геракл, безоружный, со склоненной головой. У входа бросил он дубину и шкуру. Но при виде киклопа замер грозный полубог у порога: перед ним кто-то невиданный. С таким Геракл еще не боролся: не бог, не чудовище, не смертный. Спросил Геракл:

— Кто ты, бессмертный? Услышал в ответ:

— Я Телем — киклоп.

Озирали они друг друга, как друг друга озирают Гора и Утес.

— Если ты пришел из недр земли, я скоро спущусь к тебе в недра и буду там твоим гостем, Телем. Так чту я гостя Хирона.

И Геракл-полубог сел возле Телема-киклопа. Только тогда взглянул он на Хирона и вскочил с исступленным криком, ухватившись руками за голову, — он увидел рану на ноге и страшное тело кентавра:

— Это я, мои руки свершили! О, Геракл, ты — убийца Хирона!

И услышал голос:

— Нет, не ты.

Не с неба — с земли прозвучал этот голос. Не принял Хирон вину Геракла.

И тогда, глядя исподлобья на гостя-великана, чуть пригнув, словно для прыжка, плечи, Геракл глухо спросил:

— Это он? Ответил Хирон:

— Это Крониды.

Словно окаменелый стоял сын Зевса, Геракл, близ киклопа Телема и Хирона — он, безумный убийца поневоле лучшего среди всех, кто живет на земле.

Пришла ночь. Заглянула мглистым взглядом в пещеру и смущенно подалась назад. В пещере был свет, хотя огонь в ней не горел. Грустным солнечным закатным светом освещал ее глаз Телема.

Не было слов. Только три сердца стучали: только три колокола жизни будили тишину.

И были удары одного колокола гулки и бурны, словно беспощадный вихрь ударял в набат и, угрюмо грозя, взывал о пощаде.

И были удары другого колокола печальны, как прощание звезды с небосклоном, но без жалобы миру.

— Тебе холодно в моей пещере, Телем, — сказал Хирон. — Зажги очаг.

— Мне тепло, — ответил Телем. — При мне солнечный глаз. Да и жар твоего бессмертного тела сейчас высок. Я слышу кипенье в твоей крови. Она побеждает смертельный яд, непрерывно обновляясь в нескончаемой борьбе с ним. А он, побеждаемый, пожирает ее и тоже, как она, обновляется. В неустанной борьбе с мертвой жизнью будет жить твоя жизнь живая. И так навеки.

— Навеки, — повторил голос Хирона.

И услышав это «навеки», как зверь в клетке застонала сила Геракла. В диком порыве возвел он к небу Кронидов напряженные мышцы рук с сжатыми кулаками. Но упали тотчас руки обратно, и сник Геракл: нет там, на небе, у Геракла противника — не с кем ему там бороться: ведь Геракл, Истребитель титанов, — сын Зевса-Кронида.

Сказание о ночной беседе в пещере на Малое кентавра Хирона, киклопа Телема, Геракла, прозревшего Феникса-полубога и Силена

Еще новый гость вошел в пещеру: ослепленный и прозревший Феникс, которому Хирон подарил глаза. И не удивился Феникс, увидя сидящих рядом киклопа и Геракла.

Эта была та последняя ночь, когда страдающий Хирон еще беседовал с друзьями, превозмогая страдание.

В сторонке спал пьяный Силен.

Сказал Феникс:

— Ты учил нас, Хирон, что, стоя над бездной, надо бесстрашно заглядывать в ее глубь и приветствовать жизнь, что жизнь — это радость подвига. Ты учил нас, что когда ходишь над самой черной бездной по самому краю, надо смотреть в лазурь. Теперь и ты, Хирон, бессмертный, стоишь, как и мы, герои, на краю бездны. Куда же ты смотришь?

И ответил Хирон:

— Я бессмертен, но подвержен страданию смертных. Когда чаша страданий так переполнена, что перетекает через край и в ней тонет мысль, тогда отдают эту чашу обратно жизни. Всякому страданию дано переходить в радость. Одним страданием не живут.

Смутили слова Хирона его друзей, но никто еще не понял, что задумал мудрый кентавр. Ведь он был все-таки бессмертен.

— Скажи, что ты знаешь об этом, Геракл? — спросил Феникс полубога, сына Зевса. Ответил Геракл:

— Я не умею знать — я делаю. Я не заглядываю в бездну — я спускаюсь в нее, чтобы вынести оттуда Ужас бездны на свет дня. Я не умею ни перед чем отступать и хожу по любому краю.

Сказал тихо Хирон:

— Ты найдешь свой край, Геракл. Но слова твои меня радуют.

Тогда спросил Феникс киклопа:

— Почему ты молчишь, Телем? И ответил Телем:

— Кто потерял небо, для того и темная земная бездна становится небом. Уже нет для меня края и глубины бездны, и мне некуда заглядывать. Я сам в бездне. Не придешь ли ты и за мной, Геракл?

Ответил Геракл:

— Приду.

Задумались титан и полубоги, каждый, как адамант, закаленный страданием, в то время как в уме Хирона созревало решение, еще никем не понятое из его друзей.

В сторонке спал пьяный Силен на пустом бурдюке и во сне улыбался. Снилось ему, что бурдюк его снова полон.

Наконец долгое молчание прервал Феникс, понимая, что Хирон задумал нечто небывалое.

Сказал:

— Хирон, я люблю додумывать мысль до конца. Но почему в конце моей мысли опять появляется ее начало и тревожит меня вопросом?

При этих словах вдруг проснулся Силен и рассмеялся:

— Видно, мысль твоя, Феникс, как мой бурдюк! Когда выпьешь все его вино до конца, надо его снова наполнить тем же.