Ян Барщевский - Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях
Часто вспоминают они и Лебедлiвый год, когда во время той Шведской войны по всей Беларуси свирепствовали голод и моровое поветрие. Земля тогда стояла без снега, пригорки, лишённые травы, напоминали бесплодные скалы, северный ветер, проносясь над голыми полями, будто над песчаной степью, сметал сухую землю и губил своим дыханьем посевы ржи, от сильных морозов трескалась земля, гибла рыба в озёрах, скованных необычайно толстым льдом.
Пришла весна, зазеленели деревья и луга, но сердце крестьянина пронзила тяжкая печаль — поля были покрыты лебедой, колосья ржи торчали в нескольких саженях[199] друг от друга, на берега озёр волны выбрасывали множество дохлой рыбы. Голод и моровое поветрие распространились по всему краю.
В деревнях в полночь под окнами некоторых домов происходили необычайные и страшные чудеса — спящих будил громкий детский крик, но если кто-нибудь выходил из хаты, чтобы забрать ребёнка в дом, то никого на дворе не находил и плача больше не слыхал, лишь выли на соседних дворах собаки. Такие случаи повторялись часто и приводили всех в крайнее отчаяние.
«Кара Божья за тяжкие грехи», — стонал народ, и люди каждый день заливались слезами перед образом Пречистой Богоматери.
С благодарностью и умилением вспоминают старики в рассказах своих и о вас, великие души! Были вы благодетелями для крепостных, соседей и несчастных земляков ваших. В час неурожая щедрой рукою давали помощь бедным крестьянам, вдовам и сиротам; народ, гонимый жестокой судьбою и несправедливостью, вы поддерживали мудрым советом, воскрешали надежду в сердцах, напоминая о всемогуществе и милосердии Божьем. Никто не ушёл без утешения из вашего дома, и обогретый нищий, покидая ваш порог, с успокоением в сердце благословлял небеса. Не искали вы награды на этом свете за добродетель свою, не искали пустой славы, за которой бесталанные люди гонятся, как дети за игрушкой: вознаграждение ваше, слава ваша — пред лицом Господа.[200]
Отцы мои святые! Нет на могилах вашихНи пышных монументов, ни мраморных надгробий.Лишь тень берёз плакучих, ковёр листвы опавшей,Замшелый дикий камень иль старый крест сосновый.
Отцы мои святые! Господним повеленьемПрибудет ангел правды к отчаявшимся детямПоведать о вас миру; младое поколеньеПро добродетель вспомнит, и век златой засветит.
Когда придёт день судный, весь мир пронзит тревога,Труба пробудит мёртвых и задрожит земля,Вы встанете в сиянье пред милостивым Богом —Большая ждёт вас слава, великая хвала!
Гости в доме Завáльни
Накануне Нового года мой дядя со слепым Францишеком и двумя соседями вспоминали минувшие времена, говорили об урожаях и о бедствиях, что испытал этот край, когда посеянный хлеб пропал в поле и скотина перемёрла от заразы; обсуждали, как улучшить пашни и сенокосы, как завести хорошее стадо, о выгоде, которую может получить от этого рачительный хозяин, и как прививать садовые деревья. До полудня и после обеда, только и говорили, что об этом. Наконец, дядя сказал гостям:
— На другой день после Рождества я гостил у пана Мороговского, много там было господ, которых я видел впервые, да только разговоры их меня не увлекли. Бог знает, о чём они там болтали, переходя с одного предмета на другой, говорили о собаках и лошадях, об удачах и неудачах в карточной игре, ругали и хвалили своих приятелей, перешли, наконец, к Библии. Тут уж и впрямь показали, что они за птицы — болтали о том, в чём ничего не разумеют, да может, даже и не читали. Пан Мороговский не выдержал и попросил их, чтоб не подавали дурного примера молодёжи и женщинам. Куда приятней мне посвятить сегодняшний день беседе с добрыми соседями; разговор наш не оскорбит Бога.
— Это всё мудрствования нынешней молодёжи, — подтвердил пан Сивоха.[201] — Ещё ляжет мороз на молодую крапиву. Опомнятся, как коснётся их во гневе десница Господняя.
— Я заметил, — сказал дядя, — что Янкó во время того разговора сидел молча и смотрел на них со стороны, не желая вообще вмешиваться в эти споры.
— Я, дядюшка, помню слова, что слышал от своего учителя — люди впадают в неверие не оттого, что видят в вере какие-либо недостатки, а потому, что, имея неповоротливый разум и притуплённые распутной жизнью чувства, не способны ни ощущать, ни любить, ни понимать истину религии. Потому я и молчал, ибо что толку спорить с людьми, понятия и познания которых столь ограниченны.
— Это правда. Они не понимают, что означает быть добрым человеком, а думают лишь о заслугах и гербах своих предков. Но почему ж вместе с гербами не унаследовали они стародавних добродетелей, а ведь в старину почитали веру, и Бог благословлял жизнь.
Стась, прерывая разговор, спросил отца:
— А кто сегодня будет рассказывать истории?
— Твоя очередь, — сказал тот, улыбнувшись.
— Я, папа, расскажу о Твардовском.[202]
— Хорошо, расскажи о нём, мы все будем слушать.
— О! Я много слыхал о Твардовском, — заметил пан Лотышевич.[203] — Это был великий чернокнижник, но может, Стась расскажет о нём что-нибудь новое?
Твардовский и ученик
— Хозяин, у которого мы живём,[204] — сказал Стась, — рассказал нам, что Твардовский ходил в школу в Полоцке. Учился он хорошо, да только не слушался учителей, тайком читал запрещённые книжки и так дошёл до того, что совсем не боялся смертных грехов. Наконец выучился чернокнижничеству и продал свою душу злому духу, а профессоры и отец-префект ничего об этом не знали и сделали его директором[205] над несколькими студентами начальных классов.
Твардовский в свободное от наук время иногда развлекал вверенных ему учеников, показывая им разные диковинные вещи. Однажды погода была ясная и тихая, студенты в комнате из открытого окна пускали в воздух мыльные пузыри. Твардовский, стоя рядом, сказал:
— Смотрите! На ваших пузырях по воздуху летают чёртики.
И вправду, они увидели, что на прозрачных мыльных пузырях сидели какие-то уродцы наподобие крылатых купидончиков, глазки крохотные, светлые. Корчили они забавные рожицы и поглядывали на ребят. Один студент испугался и закричал: «Иисус, Мария!», и видение тут же исчезло. Ни отец-префект, ни профессоры ничего про это не узнали.
Был среди них студент Гугон, которого Твардовский любил больше остальных. На загородных прогулках разговаривал чаще всего с ним, и если Гугон хотел что-нибудь купить и просил денег, никогда ему не отказывал, всегда хвалил его, будто тот учился лучше остальных.
После девяти часов вечера, когда студенты ложились спать, Твардовский обычно уходил из дома и до полуночи развлекался где-нибудь в городе у своих знакомых, а отдельную комнату, где он иногда занимался один, замыкал на ключ. Никто из товарищей не знал, какие у него там были книжки, и даже Гугону не позволял он заходить туда одному.
Как-то раз он вышел из дома и позабыл вынуть ключ из замка, оставив дверь незапертой; около десяти все пошли спать, Гугон же не гасил огонь и сидел один. На башне иезуитского костёла уже пробило полночь, а Твардовский всё не возвращался. Тут Гугон заметил, что в замке торчит ключ, а дверь открыта. Вошёл он в комнату и увидел на столе большую книгу в старинном кожаном переплёте. Заглянув в неё, он удивился, ибо впервые в жизни встретил белые буквы на чёрной бумаге. Едва он прочёл полстраницы, как появился перед ним пузатый карла, глаза светятся белым огнём, лицо чёрное, как уголь.
— Зачем ты меня вызывал? — спросил злой дух, глядя на Гугона, а тот онемел от ужаса и не мог ничего ответить. Разгневанный бес ударил его и убил на месте, а сам исчез.[206]
После полуночи Твардовский вернулся домой и нашёл в комнате мёртвое тело своего приятеля, а на столе лежала раскрытая книга. Он всё понял и тут же вызвал к себе беса.
— Зачем ты убил несчастного мальчика? — с гневом спросил чернокнижник.
— Для того, — ответил злой дух, — чтобы он не раскрыл твою тайну всем, кому о ней знать не положено.
— Коли так, надо было сделать иначе, ведь ни ты, ни я не сможем его оживить. Теперь меня покарают как убийцу. Надо как-то скрыть это злодеяние — полезай в его тело, будешь вместо души, покуда не придёт час его смерти.
Как только он это сказал, дьявол залез в мёртвое тело, и Гугон ожил, но был уже совсем другим — глаза сверкали, но этот блеск был неприятным, а черты лица у него хоть и остались прежними, но появилось в них что-то отталкивающее.
Когда он пришёл в школу, профессоры и одноклассники заметили в нём какую-то перемену, но никто не мог понять, в чём причина.
Во время богослужения вёл он себя нескромно, смешил других, а во время мессы, когда ксёндз подносил Святые Дары, не мог переносить этого и выбегал из костёла, прикладывая к носу платок, будто останавливал кровь.
