Тимур Пулатов - Плавающая Евразия
Настоятель всматривался, пытаясь понять, о чем же говорят приезжие, выйдя из капища, где они только что поклонялись новым божествам. Нет, он не боялся возмущения или осуждения. Ему, человеку сентиментальному важен был сам эффект переживания перед ликом стоящих в обнимку мужчины и женщины. По жестам их и мимике настоятель догадывался, что ни один, даже самый благочестивый паломник не испытывает удивления или досады после выхода из дымного капища; наверное, потому, что оберегают чистоту чувств и силу волнения для Святилища в Мекке, в конце своего многотрудного путешествия по пустыне. Да и не все они считают своим долгом поклоняться местным, фемудянским идолам. Лишь состоятельный пилигрим или тот, кто настойчиво повторяет свой обет, надеясь на благосклонность божества к его мольбам, шел в сторону жертвенника, обложенного простым камнем, близ сухого колодца, ведя за собой упирающуюся овцу или верблюдицу.
К нему подбегали служители жертвенника, чтобы отогнать овцу в загон слева от колодца, а верблюдицу — в загон справа, где их придирчиво осматривали живодеры. Не обнаружив на теле животного никаких следов насилия, тут же, на глазах дарителя метили его, протыкая раскаленным прутом уши, и пускали в стадо, где меченого новичка обнюхивали со всех сторон другие верблюдицы, как бы выражая и сочувствие и радость от того, что душа их будет отдана божеству. А принесший жертву переступал порог капища, чтобы поклониться идолам, и вид униженной верблюдицы, которой проткнули ухо, настраивал душу молящегося на высокую ноту. Ни лужицы крови вокруг черного мрамора, на котором стояли обнявшись идолы в человеческом облике, ни зола и пепел, ни смрад и сырость внутри капища не остужали переживаний молящегося.
И сегодня все шло своим чередом; как и все дни, пока длится сезон паломничества — хадж; началось оно по лунному календарю с месяца ау-л-хиджжа. И только к концу хаджа, когда толпы едущих в Каабу редеют, цены на жилье в палаточных гостиницах, на базарах рабынь падают ниже обычного… но и это уже не смущает предприимчивых фемудян, довольных выручкой.
Закрывшись в своих домах, они считали и складывали дирхем к дирхему и, увлеченные, не слышали криков и улюлюканья мальчишек, сбегавших вниз по холму:
— Салих, Салих, откуси себе ухо!
Тот, за кем они бежали, корча рожицы и дергая его за полу холщовой накидки, лишь растерянно улыбался, пытаясь казаться дружелюбным к своим преследователям. Бледное, истерзанное болезнью лицо и дергающаяся рука, которая, описав дугу, опиралась на посох, выдавали в нем странника, только что вошедшего в город.
Впрочем, фемудяне — и взрослые и дети — видели его не первый раз. Своими странными выходками и речами он прослыл среди них сумасшедшим. Появлялся он здесь ненадолго днем, слонялся на базаре, смущая паломников проклятиями в адрес божеств, называя их пустыми, бездушными истуканами из глины. Не щадил ни Хабула, ни богиню Манат, ни Баллу. И так возмущал всех, что благочестивые забрасывали его камнями и так гнали до самой черты города. Хоть и исчезал он после этого надолго, о нем не забывали, фемудянские купцы частенько видели его то в Рухате, между Меккой и Мединой, то в Ал-Валине, в землях племени хасама, то в самом Таба-ле, на пути из Йемена, и всюду назойливо и исступленно поносил он божества племен, призывая верить в единого Бога, милостивого, милосердного… „Я передаю вам то, с чем послал меня господь мой! Я передаю вам то, с чем послал меня господь мой ради вашего спасения…“
В последний раз его видели в Джудде, где он также был жестоко побит камнями. Старейшина Джудды призывал тайно умертвить его, доказывая, что бродяга со своими бредовыми речами не так уж безобиден. Отрицая богов каждого племени, он, как червь, подтачивает вечнозеленое родовое дерево, взращенное на дедовских обычаях, родном языке, непохожести нравов, в угоду чуждой, привнесенной откуда-то идее единобожия!
В прошлый раз, едва он появился на площади в окружении мальчишек и, выкрикивая проклятия, сразу бросился в капище, чтобы побить посохом Йагуса, — настоятель велел телохранителям не трогать его, пусть выльет весь свой гнев на Голову идола. В ярости он даже сдвинул камень, пытаясь повалить его набок, а люди вокруг смотрели и потешались. Он же воспринимал это как признак их слабости и еще больше воспалялся. И даже когда телохранители набросились на него и скрутили ему руки, он, удовлетворенный, подумал, что фемудяне уже созрели, настало время отделить ложь от истины…
И с какой ребячливой горечью рыдал он, упав лицом ниц на песок бархана, когда узнал от паломников, что в капище фемудян вместо сраженного им привезли новых идолов, окаменевших в объятии мужчину и женщину, и что поклоняются теперь себе подобным, погрязшим в грехах и блуде, и не только сами все ниже опускаются в пучину порока, но и соблазняют паломников из других племен, обогащаясь на лжи.
И сейчас, когда он спустился с пологой улицы на площадь, настоятель решил опять потешиться представлением, чтобы развеять скуку. И дал знак телохранителям — не задерживать его у входа в капище.
Он шагал, сжимая посох, с таким видом, будто страсть, овладевшая всеми его помыслами, застилала ему глаза. Он никого не замечал, кроме мальчишек, хотя в предвкушении бесплатного представления шли за ним и взрослые. Настоятеля он не увидел, а, скорее, почувствовал нутром и, словно получил толчок в грудь, остановился перед ним. Ярость в его глазах сменилась сожалением, даже печалью, и он сказал с дрожью в голосе:
— Бабасоль… В прошлый раз мне показалось, что ложь отступила… Ты заметил это по моим глазам, не мог не заметить, ибо ты проницателен. О, как ты, должно быть, смеялся надо мной, когда телохранители твои толкнули меня в ров… чтобы я захлебнулся в крови жертвенных верблюдиц! О, как ты смеялся, гордец! И чтобы еще больше унизить меня, вместо куска камня поставил в своем мерзком капище сына и дочь блуда!
Бабасоль ответил не сразу, словно боялся, что унизит себя разговором с бродягой. И все же не удержался:
— Не ты ли сам гордец, если воображаешь, что мы выбрали себе новое божество только ради того, чтобы унизить тебя?!
Ответ настоятеля пришелся по душе всем, вокруг послышался смех. Салих переждал, пока смех прекратится, правый глаз его помутнел и почти перестал видеть.
— Знают ли фемудяне и люди других племен, кого ты привез из Каабы? — спросил он и крикнул, обращаясь ко всем: — Знайте же, это — Исаф и Наила, дочь Зайда из племени джурхум. Они пришли в Каабу, забежали в Святой Дом и, видя, что дом почти пуст, предались там блуду! И в искупление грехов были превращены в каменных истуканов! Вот кому вы поклоняетесь! Детей греха вы считаете своим божеством! Разве это не ложь? Не избежите вы за это наказания, нет!
— Это Зу-л-Халаса [9] и Руда [10], - с достоинством ответил Бабасоль. — Они принесут фемудянам и всем, кто им поклоняется, изобилие и удачу в войне! Они сделают наш город избранным среди других, и всюду, от моря и до моря, наш город будут называть великим. Иди теперь и поклонись нашим божествам, и ты… может, и тебе перепадет удача! — И по его знаку телохранители толкнули Салиха в капище, и он, войдя туда со словами: „Пришла истина, и исчезла ложь, поистине ложь — преходяща!“ — и, замахнувшись, ударил посохом слившихся в одно тело от крепкого объятия истуканов с человеческими лицами, излучающими загадочный зеленый свет…
„Пришла истина, и исчезла ложь“, — истратив всю свою ярость, с разбитым посохом он вышел из капища. Чувствуя себя страшно опустошенным, еле держался на ногах. По замкнутым лицам вокруг он понял, что на этот раз его не согреет ни одна иллюзия, ни толика надежды, и, бросив взгляд на загон, где понуро стояли меченые верблюдицы, сказал:
— Сказано вам было в прошлый раз: эта верблюдица Божия служит вам знамением. Оставьте ее пастись на земле Божией, не делайте ей никакого вреда, чтобы не постигла вас лютая казнь… Вы ослушались, все, что здесь собрано для жертвоприношения Богу, ты, Бабасоль, и твои люди закалывают тайком ночью, чтобы утром продавать мясо верблюдицы в своих лавках…
И, будто от слов его, одна верблюдица испуганно метнулась в загоне и, бросившись напролом через перегородку, поскакала мимо капища по площади. С криками бросились за ней мужчины, выхватывая из-за пояса кривые ножи. И обезумевшая верблюдица вдруг споткнулась и упала на передние ноги. На нее сразу же навалились, нанося удары ей в бок, и не успела верблюдица испустить последний вздох, как уже растаскивали ее тушу в разные стороны, отрезая от нее лакомые куски.
— Вот вам предзнаменование того, что теперь неминуемо! — мрачно сказал Салих и отвернулся.
Настоятель, бесстрастно наблюдавший эту сцену, не замедлил ответить ему:
— Иди и отрежь себе лакомый кусок! Эта верблюдица принесена в жертву любви! Пусть это будут Исаф и Наила, дочь Зайда, как ты их назвал. Но они сама любовь земная, дарующая жизнь… и у нее мы просим дождя, защиты от врага, здоровья себе и своим детям… Ты скажешь: малым вы довольствуетесь! Иди и попируй вместе со своими во славу любви мужчины и женщины, и тогда, может быть, ты ответишь внятно: что предлагает нам взамен твой Бог?! — И телохранители снова толкнули Салиха в спину.
