Тимур Пулатов - Плавающая Евразия
Сотрудники поставили свои подписи в журнале, затем церемонно протянули ручку Давлятову, который машинально оглянулся, не заметив нигде рядом охранника, глянувшего в глазок. Это его почему-то смутило, и роспись его получилась корявой из-за дрожи в руке.
Коридор, по которому они зашагали дальше вглубь, был от стен до потолка опоясан трубами, издающими разные звуки, и, вслушиваясь в них, Давлятов понял, что по одним трубам течет вода, другие, подобно насосам, втягивают в себя какие-то шарообразные предметы, а внутри третьих искрится в проводах электричество. Все это, наверное, поддерживало нужную температуру и влажность и яркость в главном помещении, где хранились книги и рукописи на арабском, персидском и папирусы на арамейском, халдейском, а также свитки из кожи с древнееврейскими знаками и эсперанто.
Впрочем, это была лишь догадка Давлятова, ибо в само книгохранилище их не пустили. В железной двери открылось окошко… вытянулась чья-то волосатая рука. Сотрудники положили в нее пятиугольный жетон. Затем переглянулись с досадой, как бы не одобряя Нахангова, приставившего их сопровождать в подземное фолиантохранилище такого несерьезного типа, как Давлятов.
Не прошло и двадцати секунд, как из окошка высунулась волосатая рука. Вместе с книгой, заранее приготовленной к их приходу, сотрудники получили жетон для выхода с шестью углами.
Так же молча вернулись они к столу с журналом, расписались в графе «Выход с отходами ума», справа от графы «Выход с ценным продуктом ума», и опустили шестиугольный жетон в урну, прикрепленную сбоку стола. Поднявшись наверх, поспешно сунули в руки Давлятову отходы ума, словно желая скорее избавиться от него.
Давлятов даже не посмотрел. Быстро засунул книгу в портфель и, попрощавшись, бросился к стоянке такси и лишь в машине, по дороге домой, не в силах подавить волнение, глянул и чуть не ахнул, увидев на обложке название «Огнеупорные породы». Хотел было остановить такси и ехать обратно, подозревая сотрудников в подлом подвохе, вместо отходов ума подсунувших ему ценный продукт ума, чтобы помешать его работе.
— Остановите! — крикнул Давлятов, и от резкого торможения книга раскрылась, чуть не вывалившись из рук Давлятова, и взгляд его выхватил, из страницы слова: «…и к фемудянам — брата их, Салиха. Он сказал: народ мой! Поклоняйтесь Жогу!..» — Не останавливайтесь! — крикнул, но уже другим, воодушевленным тоном Давлятов, указывая вперед, к проспекту, и водитель, с сомнением глянув на него, проворчал:
— Видно, нечистая сила завелась в здании, откуда вы вышли. То притягивает к себе, то отталкивает… Вот и вчера вышел оттуда… то ли Солибаба, то ли Бабасоль, и тоже — пристроился удобно на заднем сиденье, вынул книгу и вдруг кричит: «Остановите!» Только я нажал на тормоза, кричит: «Не останавливайте!» Потом даже разговорились — уважаемый человек, академик. Дома вспомнил про этот случай и засомневался: неужели и их, солидных людей, нечистая сила может замутить? Как вы думаете? — лукавым тоном спросил словоохотливый водитель.
— Неудивительно, что этот Бабасоль вел себя так нервозно, — проговорил Давлятов, подумав, что и академик был поражен, когда увидел, какой труд скрывается под его именем. Но тут же отогнал эту мысль, понимая, что не стало бы солидное учреждение заниматься таким камуфляжем, ставя в неловкое положение академика. Скорее всего, это козни каких-то мерзопакостников. Вместо истлевшей обложки «отходов ума» вклеили сии «отходы» в переплет книги Бабасоля — для юмора и фарса! А может быть, во всем этом скрывается некий смысл? Надо при случае узнать у Нахангова — он-то уж знает наверняка, в чем смысл такой пестрой смеси.
Не до конца успокоил себя этим Давлятов, ибо не покидало его суеверное чувство. Сидя за столом в лихорадочно-приподнятом настроении, он долго не мог протянуть руку, чтобы раскрыть нужную главу фолианта под названием «Преграды».
— «…Народ мой! — стал читать он, все более воспаляясь, тоном торжественным и пророческим. — От Господа вашего пришло к нам ясное указание: „Эта верблюдица Божия служит вам знамением; оставьте ее пастись на земле Божией, не делайте ей никакого вреда; чтобы не постигла вас лютая казнь…“ Лютая казнь… — повторил Давлятов, прислушиваясь к удаляющимся звукам собственного голоса, и сразу же вспомнился тот московский гость делегат на ВДНХ, с заветным копытом в кожаном мешочке, и неожиданная встреча с ним уже в Шахграде, когда бегал он в поисках верблюдицы, прирезанной кривыми ножами в соседнем дворе…
„Эта верблюдица… служит вам знамением…“ — Давлятов вскочил, задохнувшись от тоски и непонятного восторга.
— Но почему? — прошептал он, закрывая глаза. — Почему Нахангову так уютно в паре с Мирабовым, а я… я должен изгонять Салиха?
Но тут же голос разума, который он называл чувством долга, заставил его очнуться, и, вернувшись к столу, Давлятов подумал, что после изгнания Салиха, его второго „я“, станет легче и образовавшуюся пустоту можно заполнить чем-то другим… лечебным плаванием или собиранием почтовых марок. Разум его, правда, с колебанием, принял этот довод, и он записал с научной бесстрастностью:
„Известно, что верблюдиц наши предки посвящали своим божествам, метили и отпускали на волю во исполнение какого-нибудь обета. Нарушивших данный обет божества должны были покарать мором, градом, землетрясением…“
Секунду поразмыслив, он поставил перед словом „предки“ уточняющее слово — „суеверные“, затем перечеркнул и написал для усиления — „наши темные предки“, зато после „божества“ ввернул словечко „якобы“. От этой казуистики Давлятову вдруг сделалось дурно, и он снова вскочил, трагически вопрошая:
— Но почему же? Почему Шаршарову уютно с… господи боже! Баба-соль! Так это же фемудянский академик! Почему я сразу не подумал?! Из памяти вылетело — Бабасоль! Почему он не изгоняет предателя Шаршаро-ва? Не клеймит его? Не бичует? Я же должен выворачивать свою душу и выскребать ее!
Тут случилось с Давлятовым такое непонятное, что в других обстоятельствах он бы и сам не поверил и клялся бы, что не было ничего подобного, но при теперешнем его душевном состоянии все это вполне могло сойти за явь, ибо одним из действующих лиц был сам Руслан, а самого себя не замечать и опровергать все же не пристало, как бы Давлятов ни был трезв и рассудителен. Тем более случилось это с каким-то эффектом привлекательности, не было самого зрелища, а было лишь чувство зрелища, ибо все это не воспринималось отдельно, а непосредственно переживалось Давлято-вым, хотя где-то в глубине сознания он, может быть, и ощущал фантастичность происходящего с точки зрения сегодняшнего реального времени.
А ощутил он… будто находится на площади, посреди которой возвышалось угрюмое капище. Из распахнутых ворот валил горький дым, от которого верблюды, шагающие мимо, морщась воротили морды. По краям площади, подле полукругом тянущихся — стена к стене — каменных домов, расположились под навесами паломники, держащие путь в Каабу, близ Мекки. Весь день здесь не утихал гомон и топот, сновали взад-вперед в пестрой одежде амаликиты и гифриты, хасамы и мадианитяне с лицами веселых разбойников. Собравшись из разных мест пустыни, они, не теряя времени, тут же собирали краткосрочный, на день или два, базар, торговали мечами, верблюжьими седлами, рабами, плутовали, а с наступлением темноты жарили мясо на костре, бросая голодные взгляды на кувшины с вином; иудеи отдельно, в сторонке готовили свой излюбленный савик [7].
Старейшина города и содержатель капища, имеющий от него немалый доход, ходил с двумя телохранителями мимо навесов, всматриваясь в лица приезжих, будто замышлял что-то. Совсем недавно он получил высочайшее разрешение настоятеля святилища в Мекке — вместо куска камня, отсеченного от черного камня Каабы, поставить в капище эти два изваяния — мужчины и женщины в натуральную величину, стоящих в обнимку, чтобы фему-дяне и останавливающиеся здесь по пути в Мекку люди чужих племен поклонялись сразу двум божествам, взамен старого идола, прозванного Йагусом [8]. Йагуса же, из-за которого не было ни дня покоя фемудянам — чужие племена зарились на него, пытаясь унести любой ценой, даже ценой смертельного кровопролития, — старейшина подарил соседям, чтобы те защищали границы фемудян от набегов. Вырезанные из зеленого камня, новые идолы излучали загадочный свет, который и отпугивал и привлекал фемудян. Безо всякого спора согласились они вынести святой камень и поставить на его место истуканов с человеческими лицами. В этих божествах был заключен и некий высший смысл, кроме простого смысла мольбы о милосердии и помощи. Фемудяне, глядя на изображение себе подобных, могли в своих грезах отождествлять себя с дающими, милосердными и почти безгрешными. В моменты особого волнения они воображали себя уже и бого-человеками, хотя и боялись признаваться в этом даже друг другу. Это расслабляло их, снимая с души нарост запретов и тайн, и мнили себя фемудяне избранными среди других племен, которым многое дано и позволено…
