Функции "младших героев" в эпическом сюжете (СИ) - Баркова Александра Леонидовна
Анормально происхождение архаического героя: подобно первопредку, он рожден камнем (нарт Сосруко), сирота (якутский Эр-Соготох, что и переводится как “Одинокий муж”) либо у него есть только мать (финский Вяйнемейнен, армянские Санасар и Багдасар, шумеро-вавилонский Энкиду); на более позднем уровне герой “получает” одного земного родителя, другого – божественного (Геракл, Ахилл и т.д.) либо две пары родителей (ирландский Кухулин, индийские Рама, Кришна и другие аватары) [Баркова. 1994; Баркова.1996-1997].
Анормальна внешность героя – он исполин, так что его плечи подобны двум горным хребтам (алтайские богатыри), или след его колесницы оставляет глубокие рвы (Кухулин), или вместо палицы он сражается вырванным с корнем деревом (индийский Бхимасена, армянские богатыри). Отметим, что сочетание исполинских размеров и исполинской силы есть признак именно архаического героя и при переходе к классическому эпосу картина решительно меняется: возникают сюжеты типа “Победа Ильи Муромца над Идолищем”, где исполин терпит поражение от человека нормального роста. Отметим, что сходная победа Одиссея над Полифемом – поединок несколько иного рода – “не в равном... в силе и хитрости одновременно” [Шталь. С. 200-202], он более архаичен (Одиссей здесь выступает как наследник образа трикстера), в то время как Илья одолевает обжору Идолище силой. Учеными подчеркивалось [Пропп. 1955. С. 221];[ Путилов. 1971. С. 60], что в образе обжоры Идолища архаический идеал развенчивается – а для архаического героя аппетит является показателем силы (армянский Санасар съедает в семь раз больше своего брата-близнеца Багдасара – следовательно, он в семь раз сильнее его). Последнее, что мы отметим в связи с исключительной внешностью архаического героя, это его способность претерпевать гневное преображение, во время которого он чудесно-ужасным образом искажается (см. в настоящей работе).
Неуязвимость архаического героя выражается, как правило, эксплицитно (для более поздних типов героя она подразумевается: герой не гибнет, ибо он – герой). Архаические герои обладают железным (каменным, стальным, булатным) телом – якутский то ли каменно-, то ли железнотелый Нюргун Боотур Стремительный и другие персонажи олонхо, имеющие каменные или железные сердца (в прямом смысле) [Nekljubov S.Ju. 1981], нарты – булатно-стальной Батрадз, Тлепш, у которого железные ноги, и Хамыц, у которого стальные усы. В классическом эпосе неуязвимость не является природной чертой героя – она либо приобретается (например, Ахиллом – при рождении, Зигфридом – при совершении первого подвига), либо свойственна не телу героя, а его доспехам (индийский Карна, киргизский Манас). Еще более позднюю ступень развития представлений о неуязвимости героя видим в русской былине, где Илье Муромцу “смерть на бою не писана”, – то есть источник неуязвимости предельно “дематериализуется”. Оборотной стороной магической неуязвимости является мотив “ахиллесовой пяты” (наиболее ярким примером, кроме Ахилла, является Сигурд–Зигфрид).
В классическом эпосе эти черты героя уходят в подтекст, однако иногда они самым неожиданным образом проявляют себя – и вполне “человечный” богатырь вдруг оказывается сверхъестественным обжорой, или исполином, или об него ломается оружие врага (отзвук каменнотелости). Примеры подобного мы много раз встретим на страницах этой работы. Главная же черта архаического героя – его исполинская сила, дающая возможность в одиночку сокрушать чудовищ – в классическом эпосе становится общим местом, трансформируясь в способность истребить вражеское войско, и является характеристикой либо главного героя, либо вообще любого сколько-нибудь значимого персонажа.
К архаическому эпосу (и даже еще глубже – к мифам о первопредке) восходит и такой популярный мотив, как ссора эпического государя с лучшим из богатырей. В тех традициях, где образа эпического государя нет (например, в нартских сказаниях), герой ссорится с богатырским племенем (Сослан–Сосруко приходит на хасу незваным; обидевшись на нартов, он лишает их огня, и некоторые замерзают до смерти; в настоящей работе будут приведены аналогичные примеры их эпоса народов Африки). Корни этого мотива восходят к сказаниям о страхе людей перед могущественным, но не ведающим моральных законов первопредком – в конечном счете, этот страх является причиной ухода первопредка из мира людей [Мелетинский. 1976. С. 179]; [Котляр. 1984. С. 115]. Тот же страх иногда вызывает и архаический герой – якутский Нюргун, едва родившись, грозит гибелью всему миру, монгольский Хан-Харангуй может убить ни за что [Санжеев. С. 66-69, 133-141 и др.], на это же вполне способен и Зигфрид в немецких народных сказаниях [Чудесная повесть о Роговом Зигфриде // Песнь о Нибелунгах. С. 285], армянский Багдасар и другие. Даже в классическом эпосе герой способен обрушивать гнев на своих (наиболее яркий пример – Ахилл). Такой герой нередко отличается сверхъестественным происхождением или другими нечеловеческими признаками, так что мы вправе говорить, что кроме страха перед яростью, в этом мотиве присутствует и страх перед этим героем как нечеловеком, перед личностью, имеющей иномирное происхождение. На более поздних этапах, когда сверхъестественные мотивировки забываются или уходят в подтекст, причиной отторжения лучшего из героев является страх именно перед тем, что он – лучший, что он превосходит возможности обычного человека. На материале средневекового мышления это показано А.Я. Гуревичем, который писал о том, что для средневекового сознания любое отступление от стандарта (даже в лучшую сторону) подлежит наказанию [Гуревич. 1984. С. 201], доблестью считается сходство с другими [Гуревич. 1984. С. 216].
Мы не будем сейчас касаться такой важной проблемы, как трансформация архаического эпоса в классический, смена богатырских идеалов в эпоху ранней государственности – об этом подробно писали такие крупнейшие ученые, как Е.М. Мелетинский, В.Я. Пропп, Б.Н. Путилов; некоторое резюме их суждений можно найти в указанных выше моих статьях. Эта проблема лежит в стороне от темы настоящей работы, так как даже из приведенного материла видно, что выделенная нами во “Вступлении” триада мотивов (“Ссора”, “Бой с войском”, “Гибель младшего героя”) связана с наследием архаической эпики, с образом богатыря, имеющего ряд сверхъестественных черт, хотя и воспринимающегося и сказителями, и слушателями эпоса как человек, а не полубог. Несомненно, с развитием эпоса мотив враждебности героя к своим убывает – что является составной частью гармонизации морального облика героя при переходе от архаического эпоса к классическому. Заметим, что эта враждебность героя к своим выражается не только в мотивировке ссоры (точнее, в подтексте этой мотивировки), но и в вольном или невольном убийстве младшего героя. Иными словами, ссора и убийство младшего героя – это две стороны одной медали: враждебности архаического героя, имеющего черты первопредка, к своим. Второй мотив – бой с войском – есть наглядная демонстрация сверхчеловеческих качеств героя, особенно когда он претерпевает “гневное преображение”, которое в мировом эпосе изображается почти в одних и тех же формах.
Какова же судьба архаики в русском эпосе? По мнению В.Я. Проппа, в былинах от старых сюжетов остается только форма, содержание же меняется, иногда – полностью [Пропп. 1955. С. 57]. Дальнейший анализ русского эпоса на фоне мирового покажет нам, что далеко не всегда с мнением Проппа можно согласиться. Мы склонны придерживаться точки зрения Б.Н. Путилова, который писал: “Старый (то есть догосударственный – А.Б.) эпос разрушился как целое, дав жизнь новому эпосу и, как бы растворившись, оставил в нем свои многочисленные следы” [Путилов. 1971. С. 17-18]. Мы считаем, что эти следы сохранились не так уж слабо, как обычно принято считать, что архаический подтекст многих былинных мотивов можно выявить достаточно четко (В частности, былина о Святогоре сохранила черты инициатического мифа. См.: [Баркова. 1993. С. 79-80]).
“Классический славянский эпос не может быть понят... вне учета его связей с предшествующим эпическим наследием. В то же время он сам заключает в себе немалый материал для восстановления если не целостной картины, то, во всяком случае, существенных слагаемых догосударственного эпоса”, – писал Б.Н. Путилов еще тридцать лет назад [Путилов. 1971. С. 18]. Мы в настоящей работе попытаемся рассмотреть один из центральных былинных сюжетов в сравнительно-типологическом освещении, поскольку именно таким образом можно понять внутреннюю логику сюжета и законы его построения. К этому рассмотрению мы и переходим.
