Константин Королев - Мифология Британских островов
Таким образом, Ланселот, или Анселот, снова ускользнул из рук кельтологов, и мы можем спросить его, почему он так назван? В романе о нем нет ничего, что б отвечало его необъяснимому прозвищу: слуга, служитель; разве понимать это определение в более широком смысле: раба, пленника? Он в самом деле в плену у Мелеагаша, откуда его освобождает сначала жена сторожа, в другой раз царевна; французский роман, обработанный Ульрихом фон Цацикхофеном, обстоятельно рассказывает, как он томился в неволе у Лимерa и Мабузa. Мерлин лучше отвечает тому и другому значению слова: он пленник, которого приводят насильно, в узах; затем он становится действительно слугою, помощником царя. Анцелот, похищающий жену Артура, — не есть ли это пленник Мерлин, вымещающий за свое долгое рабство, как Китоврас и Асмодей в соломоновском сказании? Если образы и легенды теперь разделились, то причину тому мы уже указали в постоянно дружелюбных отношениях Мерлина к Артуру, как представляет их себе роман. Мерлина и Ланселота заставляют еще сблизить между собой их общие связи с Вивианой: как она обольстила своей красотой Мерлина и, выведав у него тайну его чар, пользуется ими, чтоб приковать его к себе навеки, так она уводит молодого Ланселота, чтобы воспитать его в царстве фей. Заметим, наконец, что в циклических обработках сказаний Круглого Стола Ланселот обыкновенно следует за Мерлином и что, наоборот, краткое изложение последнего романа служит нередко введением к отдельным редакциям романа о Ланселоте.
Вместе с Ланселотом романы Круглого Стола часто упоминают о Клижесе (Cliget, Cliges, Giles, Eliges, Eljes, Elis). И с другими лицами романов Круглого стола он сопоставляется часто. Например, с Персевалем; его любовь к Фенисе напоминает анонимному труверу нежные отношения Тристана и Изольды. Он вообще тесно связан со всем этим романтическим родом и с семейством Артура: его мать — Сордамур (Sore d’Amors)[36], племянница Артура, сестра Гаванa; отец Александр — сын императора, царившего в Константинополе и Греции. Устраненный от престола дядей своим Алисом[37], Клижес сопровождает его в Германию, где Алис сватается за дочь немецкого императора, Фенису (Fenice). Клижес и Фениса страстно влюбляются друг в друга; последняя поверяет тайну няньке — Тессале; та советует своей питомице не противиться свадьбе, а со своей стороны обещает помешать совершению брака волшебным напитком, который следовало поднести мужу. Пока молодые едут в Афины, Клижес удаляется ко двору короля Артура; но ни блестящие подвиги, ни далекие странствия не могут заглушить в нем любви к Фенисе, и его снова тянет в Грецию, посмотреть на нее. Принятый с большими почестями при дворе дяди, он успевает открыться Фенисе, и оба составляют план к побегу. Тессала должна изготовить зелье, приняв которое, Фениса заболеет и станет точно мертвая; ее похоронят, и тогда Клижес с помощью верного своего слуги Жана похитит ее и увезет в Германию. Фениса так и поступает; обман удается, несмотря на вмешательство трех докторов из Салерно, которые наливают ей на руку расплавленный свинец, чтоб удостовериться в ее смерти. Клижес увозит ночью мнимо умершую, которую Тессала снова приводит в себя и заживляет ее раны. По прошествии двух лет Алис открывает убежище любовников, еще не успевших выбраться из Греции; они бегут в Англию искать помощи у короля Артура; готовится борьба, когда приходит весть о смерти Алиса, и Клижес возвращается с Фенисой, чтобы вступить во владение дедовским царством. Так рассказывает Кретьен де Труа в своем «Клижесе». Подробности романа напоминают легенды о Тристане и Изольде, о Ланселоте и Жиневре, но еще более знакомую нам апокрифическую повесть об увозе Соломоновой жены. Это убеждает нас, что и источник сказания о Ланселоте и Тристане следует искать в том же направлении. Если в романе, содержание которого мы передали, Клижес играет роль Китовраса, а стало быть, «первого Морольфа» в предполагаемом древнейшем содержании его саги, то в английской балладе «Sir Cleges» он — комическое лицо, напоминающее второго Морольфа и его шутовские выходки при дворе Соломона. Эта параллель многознаменательно протягивается и на Мерлина, потому что и Cleges приводится в связь с королем Утером. Он хочет поднести последнему подарок, но привратник и управитель дома допускают его к королю лишь под условием, что он поделится с ними наградой, какую за то получит. Cleges просит себе в награду двенадцать ударов палкой, которыми и делится по уговору. Сближение Клижеса с Морольфом и Мерлином делает вероятной связь романа и баллады, на которую указывали уже Франциск Мишель («Roman de la Violette») и Грассе («Sagenkreise») и которую отрицал Холланд.
Но это сближение не единственное. «Во французской литературе встречается много рассказов, в которых нельзя не признать стиль греческого романа или обработку романтических сюжетов из греческого мира, — говорит Гервинус. — Так, например, в романе о Раймонде дю Бусге (du Bousguet), в легендарном сборнике Бернара, во “Флоре и Бланшефлер”, в “Гильоме Английском” Кретьена де Труа, в “Parthenopeus” и родственном ему “Florimond”, который и написан был по-французски природным греком (1188)». Прибавим к этому «Jourdain de Blaivies», оригиналом которого Хофман считает византийскую повесть об Аполлонии Тирском. Но византийцы, со своей стороны, были большей частью лишь посредниками, пересказчиками восточных повестей; торговые сношения, крестовые походы были путями распространения; к ним мы присоединили еще еретическую пропаганду и широкое влияние апокрифической литературы. Пути эти должны были коснуться прежде всего южноевропейского побережья, Италии и Прованса. Не разделяя всех мнений Фориэля, мы тем менее склонны разделить то общее отвержение, с каким современная европейская наука относится к его гипотезе о первенстве провансальского романа перед французским. Цикл Карла Великого и его феодальных паладинов был слишком далек от провансальцев, и они могли принять его лишь из вторых рук, в обработке северных труверов. Но Мерлина и Ланселота, Тристана и Клижеса им нечего было искать в далеких преданиях кельтов, когда источники легенд и, может быть, самих названий были у них под руками, в восточно-византийских пересказах. Tacco называет трубадура Арнаута Даниеля автором романа о Ланселоте; свидетельство, к сожалению, слишком позднее, чтобы на нем можно было основаться; но еще Данте приписывал тому же трубадуру prose di romanzi («Чистилище». XXVI, 118)[38], a название gran maestro d’amor[39], которое дает ему Петрарка («Триумф любви» IV, 40), необъяснимое из лирических стихотворений Даниэля, получает смысл, если допустить, что еще в XIV в. он считался автором «Ланселота». Так заключает Диц, и ничто не мешает предположить, что Данте мог иметь под руками провансальский текст романа и читал его сам, прежде чем дать в руки Франческе и Паоло, в известном эпизоде «Ада»:
В досужий час читали мы однаждыО Ланчелоте сладостный рассказ (V, 127–128).
Глава 6
БЛАГОРОДНЫЙ РАЗБОЙНИК
Артур и Робин Гуд. — Двойственная природа Робин Гуда. — Робин Добрый Малый. — Время Робин Гуда. — Робин Гуд и шериф Ноттингемский. — Лесное братство. — Робин Гуд в современной трактовке.
Артур — олицетворение Британии мифологической, эпической, рыцарской, идеальный правитель, покровитель страны, который в урочный час непременно придет на выручку своим соплеменникам. Однако чем дальше в прошлое уходила «эпоха первотворения», когда закладывались основы британской нации, тем «бестелеснее» и возвышеннее, тем отстраненнее делался образ Артура. А ведь национальный символ должен быть, если позволительно так выразиться, символом «из плоти и крови», «ангельская природа» ему противопоказана (кстати сказать, даже в христианском универсуме национальными символами становились, как правило, святые и угодники, но не Божество — вспомним, к примеру, Георгия Победоносца или Николая Угодника, ирландского святого Патрика или валлийского Давида). Иными словами, Артуру потребовалось найти «заместителя», способного нести национальную идею. И таким «заместителем» оказался Робин Гуд.
В биографии любого легендарного персонажа обязательно присутствуют некое обстоятельство или некая характеристика, отличающие его от простых смертных. Для Робин Гуда таким обстоятельством стало его рождение — он был рожден в лесу. Баллада гласит:
Иные поют о зеленой траве,Другие — про белый лен…А третьи поют про тебя, Робин Гуд,Не ведая, где ты рожден.Не в отчем дому, не в родном терему,Не в горницах цветных —В лесу родился Робин ГудПод щебет птиц лесных[40].
Для мифологического сознания лес всегда выступал олицетворением хаоса, диким, неосвоенным пространством, которое противопоставлялось пространству упорядоченному, культурному, освоенному; дом и лес — антагонисты, посюсторонний и потусторонний мир. Поэтому факт рождения в лесу делает Робина «человеком двух миров», он принадлежит и миру людей, поскольку его отец и мать — обыкновенные мужчина и женщина, своей любовью нарушившие сословные запреты; и одновременно принадлежит миру фейри, которые управляют лесом как владением хаоса. Шервудский лес (или лес Барнсдейл), в котором обитают «веселые молодцы» Робин Гуда, таким образом, также получает мифологическую трактовку.
