Тимур Пулатов - Плавающая Евразия
Давлятов чертыхнулся, повесил трубку, затем снова снял, чтобы накрутить вокруг диска номер, который подсказал ему телеробот: 33–22 02.
— Академик Златоуст слушает, — послышался на том конце провода голос человека, только что проглотившего кровавый бифштекс, но еще наслаждающегося вкусом мяса во рту, отчего голос его казался сочным, но и не совсем ясным.
— Товарищ Златоуст? — удивился Давлятов.
— Да?! Да?! — подбодрил его Златоуст. — Это гражданин Салих. Рад вас слышать… Что случилось? Я вас весь вечер прождал… в назначенном месте…
— Я это место не вспомнил… — не своим, хриплым голосом сказал Давлятов и почему-то снова подул в трубку. — Алло?
— Ах, не вспомнили! Как жаль! Третий столик справа в ресторане «Звезда Востока». Вспомнили теперь? Ах вы такой-сякой, — слегка добродушно пожурил его Златоуст.
— Мне место нужно в Хантемировском кладбище, — неожиданно для себя выпалил Давлятов. — На участке, где покоятся министры, академики…
На том конце провода отчетливо прослушивалась тяжелая пауза, словно вместо сочного вкуса мяса во рту Златоуст ощутил горечь желчи и поперхнулся.
— А вы, гражданин Салих, не потеряли чувство юмора в эти сумасшедшие дни — похвально! — с досадой проговорил Златоуст. — Никогда бы не поверил, что вам, потустороннему человеку… в потустороннем мире было спокойно лежать рядом с министрами и академиками. Никогда бы не поверил! Будьте здоровы! — И тот конец провода донес до уха Давлятова короткие гудки.
«Пропесочил», — усмехнулся Давлятов, но тут же наполнился гневом. Захотелось сказать ему в лицо… в ухо все, что думал Давлятов о Хантемировском кладбище, об академике, сейсмонауке и прочее, прочее критическое, либеральное, чему научился в то короткое, но яркое время, когда сочинял для альманаха «Белая медведица». Но вместо Златоуста ему проскрипел на ухо тот самый робот, нудный и леденящий: «Гражданин/ка/, если ты/вы/…»
— Если мы, вы, они… — передразнил его Давлятов и повесил трубку. Кстати, сделал это вовремя, ибо очередь, собравшаяся у кабины, уже желая выдворить его оттуда силой, угрожающе постукивала по стеклу.
Давлятов выскочил прямо на очередь, которая от неожиданности отпрянула, и заторопился к открывшемуся недалеко проспекту.
Страшное ощущение непричастности охватило его. Неужто, подумалось Давлятову, все это из-за того, что не мчится он сейчас в дрезине по сырым тоннелям, со стальной каской на голове, направляя луч фонаря на округлые поверхности, затянутые трубами и кабелями, желая обнаружить трещину от давления или смещения земли, зловещий вестник предсказанного… катастрофического…
С каждым днем все заметно нагнеталось… и уже близко к тому последнему, предсказанному сроку… «…но не позже тридцати дней…», толпы, собирающиеся на открытых пространствах в один и тот же час, редели, излучая все более слабые и слабые дозы электрического поля страха…
И не оттого, что все меньше шахградцев верило в роковой день, устремлялись они теперь подальше, в еще не тронутые сентябрьским духом, зеленые местечки за городом — Кумчан, Данган, Ичмуллу, где за последнюю неделю натянули, подняли, надули палаточный городок на пятьдесят тысяч семей, и еще ехали и ехали мимо милицейских постов… Градосовет в первый день решил было выселить палаткожителей, не имеющих на такое жительство разрешения, но Адамбаев вовремя вспомнил, что за чертой Шахграда его власть кончается, и передал дело о незаконном заселении зеленых местечек в облсовет, который оказался, в свою очередь, не таким волевым, собранным… под стать своим ленивым, полусонным владениям; словом, по сей день не решили, что делать с палаточным Шахградом.
В этот вечер праздношатающийся Давлятов решил переждать десять часов не у себя в квартале, а в Большом сквере. Еще задолго до этого часа он занял место на скамейке и стал смотреть на прохожих — в упор и вызывающе, чтобы скрыть смущение. Он бы, конечно, успел доехать до дому, чтобы переждать интригующий час вместе с Анной Ермиловной, Мелисом в кругу знакомых, с которыми всегда легче.
«Но пусть они выяснят все с Мелисом до моего прихода. Не хочу иметь к этому отношения», — думал Давлятов.
Он заметил новую странность в поведении шахградцев. Напряжение, возраставшее изо дня в день, выработало в них обманчивую реакцию. Они научились скрывать страх друг перед другом, и теперь замкнутые, бескровные лица-маски, на которых не мелькало ничего искреннего — ни удивления, ни досады, выдавали в них людей опустошенных, изломанных, не живущих, а играющих отведенные им роли в этом многочасовом спектакле.
Если бы Давлятов обладал способностью мысленно сжимать пространство, то увидел бы в одно и то же время, но в разных местах Шахграда стоящего в толпе и фемудянского академика, с которым разговаривал по телефону, и Шаршарова, которого давно не видел, и Салиха, на белое одеяние которого никто не обратил внимания, и даже того маленького человека со злыми глазами, которого какой-то шутник прижал к дереву и сделал на нем отметку, будто измерял рост… И еще увидел бы он, как к толпе, ежевечерне собирающейся в его квартале, подъехала милицейская машина. Милиционер подозвал Мелиса, на виду у всех втолкнул его в машину и увез в неизвестном направлении.
XVI
Анна Ермиловна ждала сына у ворот, напряженно всматриваясь в темноту, и, увидев его, встрепенулась и в отчаянии заломила руки.
— Боже! — воскликнула она. — Они… ты прав, тысячу раз прав! Действительно убили! Жестоко и бессмысленно! Мелиса забрали прямо на площади, у всех на виду… Но я уверена, его вынудили дружки, сам он на такое неспособен.
— Так быстро забрали? — Почему-то больше всего это поразило Дав-лятова.
— Они пошли и сами на себя заявили, — Анна Ермиловна ухватилась за косяк ворот, почувствовав головокружение. — Ах, как я нервничаю! Я побежала за машиной и кричу: «Мелис, Мелис, почему ты это сделал? Скажи, что это не ты, тебя вынудили…» А он улыбается, довольный, прижатый с обеих сторон милиционерами, и отвечает: «Так надо было, дорогая Анна Ермиловна, во имя спасения города. Жертвоприношение земле для ее успокоения… Земля не приняла кровь той меченой верблюдицы… Нужна была человечья… Спите теперь спокойно, граждане! — махнул он толпе. — Спите спокойно и помните Мелиса… пророка нового времени, спасшего всех вас…»
— Позер! — недовольно проворчал Давлятов, ступая за матерью во двор. Хороший подарочек получил я от Мирабова, век буду помнить.
— Ну при чем здесь доктор? — Анна Ермиловна, обессиленная, опустилась в кресло, поежившись от прохлады. — Ты бы видел, как рыдала его дочь Хури, побежав вместе со мной за машиной… безутешными слезами… «Я чувствовала, что это мой родной брат — его мой папа-принц потерял у моря. Теперь я обязательно найду своих настоящих родителей», — заявила она ошарашенному Мирабову.
— У каждого свои заботы, — неопределенно выразился Давлятов. — Ну, почему ты здесь расселась? Пойдем в кабинет и обсудим, как нам вести себя в этой ужасной истории…
— Ты всегда боялся брать на себя ответственность, — с недовольным видом поднялась с места Анна Ермиловна. — И сейчас, не бойся, выкрутишься…
— А при чем здесь я? — удивился Давлятов. — Он у меня всего две недели… и как бы я ни пытался его воспитывать…
— Две недели и двенадцать лет, — загадочным тоном перебила его Анна Ермиловна, будто что-то вспомнив наконец. — Да, да, друг мой, — именно столько времени ты знаешь Мелиса.
— Что за чушь?! Что за аллегория?! — возмутился Давлятов.
— Скоро! Очень скоро ты поймешь, что это за аллегория, — ответила Анна Ермиловна, закрывая за собой дверь спальни и оставив Давлятова в растерянности. Он постоял возле двери, чтобы сказать что-нибудь примирительное, но не решился и просидел в своем кабинете в оцепенении до самого рассвета.
А на следующий день он узнал от следователя Лютфи (как потом выяснилось, родного брата посредника Бюро гуманных услуг) все подробности, детали и всю тонкость жертвоприношения. Из свидетельства очевидцев, признания самих подростков, а также из тщательного осмотра места происшествия и трупа мужчины средних лет вся картина той ночи сделалась такой выпуклой, что слепила глаза.
Эти трое подростков, старшему из которых, Равилю, только что исполнилось шестнадцать лет, покружившись с криками вокруг костра, как они делали это каждый вечер, с наступлением темноты незаметно отделились от компании и, подавленные, поплелись в сторону лесопилки.
Угонять сейсмочувствительных овец или коз у доверчивых шахградцев становилось все труднее, сегодня же вообще вся компания довольствовалась лишь двумя крадеными курами, которые были общипаны и зажарены на жертвенном огне. Набросились, выхватывали каждый по куску, этим же троим вообще ничего не досталось, потому они весь вечер были угрюмы, танцевали вяло, выкрикивали что-то хриплое и все время норовили лезть в драку. Мелиса даже в огонь толкнули, брови у него опалились. Отпрянув назад, он упал, пополз на четвереньках, Равиль и Петро — второй из этой тройки — с разбега прыгали через его спину, свистя и улюлюкая. В каждом слове и жесте чувствовались скованность и отчаяние. Так и простились, разошлись небольшими группами, уходя в Шахград переулками, через пустыри, мимо лесопилки, а свернули, чтобы помыться в душевой.
