Франсуа Фенелон - Телемак
Книга восьмая
Телемак принят на корабль финикийский.
Смерть Пигмалиона и наперсницы его Астарбеи.
Описание Бетики.
Корабль, который стоял в виду острова и к которому они плыли, был корабль финикийский и шел в Эпир. Находившиеся на нем финикияне видели прежде Телемака в Египте, но не думали, чтобы могли когда-либо встретить его на море в таком положении. Ментор, приближаясь так, что можно уже было слышать его, поднял из воды голову и громким голосом говорил:
– Финикияне, готовые всегда и всем подавать руку помощи, не отвергните странников, которых жизнь зависит от вашего сострадания. Если вы чтите богов, то возьмите нас на корабль, мы пойдем с вами, куда бы вы ни обратились.
– С удовольствием примем вас, – отвечал начальник корабля. – Мы знаем долг человеколюбия к несчастным странникам.
И немедленно они приняты.
Взошли на корабль и почти бездыханные оцепенели: так долго и с таким напряжением боролись с волнами! Мало-помалу силы к ним возвратились, дана им другая одежда – вода ручьями лилась из их одеяния, и как только они успокоились, финикияне наперерыв любопытствовали знать все, что с ними случилось.
– Как вы могли пристать к этому острову? – спросил их начальник корабля. – Там властвует богиня, по слухам, жестокосердая, не дозволяющая никому приближаться к своему берегу. Берег и без того обложен скалами, с которыми вечную войну ведут яростные волны: нельзя подойти к нему без очевидной опасности.
– Мы занесены сюда бурей, – отвечал Ментор. – Мы греки. Отечество наше Итака, лежащая недалеко от Эпира, куда путь ваш. Если бы вы и не имели намерения на пути остановиться в Итаке, мы пойдем с вами до Эпира. Там сыщем друзей, которые отошлют нас в отечество, а вам навеки будем обязаны радостью, что увидим, наконец, то, что дороже нам всего на свете.
Так говорил Ментор, Телемак не прерывал его речи. Воспоминая все свои слабости на острове Калипсо, он уже не доверял себе, чувствовал нужду в советах, и когда не мог испросить наставления у Ментора, то смотрел ему в глаза и старался по взорам разгадать его мысли.
Начальник корабля не сводил глаз с Телемака: представлялось ему, но в темном и сбивчивом воспоминании, что он не в первый раз его видел.
– Позволь мне спросить, – говорил он ему, – не видел ли ты меня прежде? Кажется, мы где-то встречались. Лицо твое для меня не ново, поразило меня с первого взгляда, но не помню, где бы мы виделись. Твоя память может быть лучше моей.
– Мы в равном недоумении, – отвечал ему Телемак, удивленный и обрадованный. – Я вижу тебя так же не в первый раз, узнаю черты знакомого лица, но не помню, где мы друг друга видели, в Египте или в Тире?
Тогда финикиянин, как человек, воспрянувший от сна и настигающий, наконец, мыслями в дальней стране мечтание беглое, улетевшее от него сновидение, вдруг воскликнул:
– Ты Телемак, друг Нарбалов! С ним ты прибыл в Тир из Египта. Я брат его, без сомнения, тебе известный. Я оставил тебя у него после похода египетского. Мне надлежало идти за моря в славную Бетику, что возле столбов Геркулесовых. Мы виделись мельком, и не дивлюсь, что я не узнал тебя тотчас.
– Конечно, ты Адоам, – отвечал Телемак, – подлинно, тогда мы только лишь встретились, но я знаю тебя из разговоров с Нарбалом. Какая для меня радость, что я могу услышать от тебя весть о человеке, столь любезном моему сердцу! В Тире ли он? Не сделался ли жертвой злобы жестокого и подозрительного Пигмалиона?
– Прежде всего будь уверен, Телемак, – сказал Адоам, – что судьба, хранящая тебя под своим кровом, вверяет тебя человеку, для которого ты будешь предметом всех попечений. Ты возвратишься со мной в Итаку, не доходя до Эпира. Брат Нарбалов не уступит ему в любви и дружбе к сыну Улиссову.
Между тем попутный ветер поднялся. Адоам велел сняться с якоря, вступить под паруса, а между тем идти на веслах, потом обратился к новым своим спутникам.
– Я удовлетворю твоему любопытству, – говорил он Телемаку. – Не стало Пигмалиона: правосудные боги избавили от него землю. Он ни на кого, зато и на него никто не мог положиться. Добродетельные втайне стенали, бегали его жестокости, но предпочитали лучше страдать, чем быть совиновниками в злодеянии. Злые, напротив того, основывали все спокойствие жизни на его гибели. Не было в Тире гражданина, который не терзался бы страхом быть не сегодня завтра жертвой его недоверчивости. Телохранители его первые подвергались этому жребию. Стражей своей жизни, их первых он трепетал и при малейшей тени сомнения казнью их покупал себе минуты покоя. Таким образом он, гоняясь за безопасностью, нигде не находил безопасности. При непрестанном с его стороны подозрении приближенные его сами не могли быть уверены в жизни, и, наконец, не осталось им в таком ужасном положении иного средства к спасению, как только смерть недоверчивого и кровожадного тирана.
Но Астарбея, известный тебе изверг, предупредила злобным умыслом все заговоры: она страстно любила молодого богатоготирянина, именем Иоазар, и надеялась возвести его на престол. В этом намерении она уверила Пигмалиона, что старший его сын Фадаил строил во мраке преступные козни: в доказательство мнимого заговора представила лжесвидетелей. Несчастный царь велел умертвить невинного сына. Младший сын, Валеазар, послан в Самос: образование его в науках и нравах в Греции было только личиной, которой прикрывалось внушение злостной Астарбеи, что надлежало предварить удалением его из Тира всякую связь с недовольными. Лишь только он вышел из гавани, кормчий и все на его корабле мореходцы, подкупленные, в темноте ночи умышленно нашли на камни, разбили корабль, сами спаслись вплавь на иные суда, которые ожидали их близ того места, а юного князя бросили в волны.
Страсть Астарбеи к Иоазару была тайной только для Пигмалиона: он, напротив того, воображал, что будет вечно кумиром ее сердца. Неистощимый в подозрениях, он, с другой стороны, слепо верил женщине хитрой и злобной, до такой степени любовь затмевала его рассудок. В то же время алчность к богатству заставляла его изыскивать повод лишить жизни Иоазара, Астарбеею страстно любимого: мысль овладеть его сокровищами терзала его денно и нощно.
Между тем, как он страдал, мучимый страхом, любовью и златолюбием, Астарбея спешила исполнить предположенное смертоубийство. С одной стороны, она опасалась, не сведал ли уже царь позорной связи ее с Иоазаром, с другой стороны, знала, что и без того одна алчность могла подвигнуть его на всякую жестокость, уверилась, что нельзя было терять ни дня, ни часа для предупреждения рокового удара, видела в главных царедворцах готовность омыть руки в крови Пигмалионовой, получала каждый день новые вести о новом заговоре, при всем том боялась вверить свою тайну предателю: избрала благонадежнейший способ – из рук своих опоить царя ядом.
Общество его за столом составляла всегда почти одна Астарбея. Он сам варил себе пищу, не веря никому, кроме собственных рук своих, затворялся на то время в уединеннейшем месте дворца, хотел закрыть от всех щитом тайны и час низкого занятия, и нрав, снисшедший до такой степени недоверчивости. Не смел он и думать о яствах роскошных, не прикасался ни к чему, чего сам не умел приготовить, не употреблял потому не только мяса с приправами, но ни вина, ни хлеба, ни соли, ни молока, ни других обыкновенных у всякого снедей, питался одними плодами, сорванными в саду собственной рукой, или растениями, самим же им сеянными и изготовленными, никогда не пил иной воды, кроме той, которую черпал также собственными руками из ключа внутри дома за непроницаемой оградой с затворами, ему только известными; при всем, как казалось, беспредельном доверии к Астарбее, он был и против нее непрестанно на страже: она должна была прежде его пить и отведывать все то, что подавалось на стол. Он боялся один быть отравлен, хотел отнять у нее всю надежду пережить его. Но Астарбея приняла снадобье против яда, получив его от верной наперсницы, старой летами и злостью, и смело решилась отравить Пигмалиона.
Умысел свой она совершила таким образом: однажды, как только они сели за стол, злая советница вдруг ударила в двери. Царь, всегда терзаемый страхом насильственной смерти, обеспамятел от ужаса, бросился к двери, смотрит, испытывает. Старая предательница между тем скрылась. Он цепенеет, не знает, что подумать о слышанном стуке, боится, отворив дверь, за порогом встретить убийцу. Астарбея не щадит ни лести, ни убеждений, успокаивает, молит его возвратиться к столу – она влила уже яд в золотой его кубок в то самое время, как он бросился к двери. Царь, по всегдашнему обыкновению, прежде ей подал кубок. Она смело пила, положась на снадобье против яда. Пигмалион выпил остаток и вслед за тем впал в изнеможение.
Астарбея, зная, что он готов был умертвить ее по малейшему знаку сомнения, разодрала на себе одеяние, рвала волосы, вопила отчаянным голосом, обняла, прижала к груди, ручьями слез обливала издыхавшего – слезы не много стоили хитрой предательнице. Когда же увидела, что силы его истощились и он уже был в последней борьбе со смертью, то, боясь, чтобы дух отходивший не возвратился и Пигмалион не посягнул на жизнь ее, от нежности и пламенных изъявлений любви вдруг перешла к ужаснейшей лютости – бросилась и удушила его. Потом сняла с руки его перстень, сорвала с головы царский венец, призвала Иоазара и вручила ему знаки верховного сана: надеялась, что все ей приверженные, служа страсти ее, не поколеблются провозгласить царем ее любовника. Но клевреты, в раболепстве до той поры неутомимые, были души наемные, подлые, чуждые искренней привязанности, к тому же они, малодушные, трепетали врагов, нажитых Астарбеей, а еще более страшились собственной ее надменности, притворства и жестокости. Каждый из них для своей безопасности желал ее гибели.
