Боги и смертные: Современное прочтение мифов Древней Греции - Сара Айлс-Джонстон
Но самую громкую славу Арахне принесли краски – и истории, которые она с их помощью рассказывала. Идмон был красильщиком: он добывал желтую краску из ягод крушины, красную – из марены, пурпурную – из местных моллюсков. Арахна выросла среди мотков свежеокрашенной пряжи, развешенной на просушку на солнце. Она смотрела на желтый и видела мех Каллисто, красный вызывал перед ее мысленным взором кузницу Гефеста, а пурпурный – платье Европы. Зеленый, добываемый из дельфиниума, становился в ее воображении лесами Аркадии, по которым бродил Пан, а синий, добываемый из вайды, – морем, из которого вышла Афродита.
Всеми этими красками и многими другими переливались ее ткани. Все эти истории и многие другие ткали ее пальцы. Когда она снимала готовое полотно со станка и раскатывала, наконец являя миру всю вытканную на нем историю, у поклонников перехватывало дыхание от восторга. Слава Арахны была заслуженной, заслуженными были и дифирамбы, которые ей пели.
Чтобы жизнь изменилась безвозвратно, достаточно одного мига, но к этому роковому мигу нас ведет не один шаг. Арахна постепенно привыкла считать свое мастерство исключительно собственной заслугой. Ее мать рано умерла, а у местных мастериц перенимать, на ее взгляд, было нечего. Нить словно сама тянулась из кончиков ее пальцев, сплетаясь в чудо из чудес. Без достойных соперниц Арахне неоткуда было научиться такой добродетели, как скромность. И если поклонницы говорили, что ее наградила этим даром не иначе как сама Афина, Арахна воспринимала похвалу лишь в переносном, метафорическом смысле.
Однажды, в очередной раз услышав про дар как награду, Арахна пробурчала себе под нос, не переставая расхаживать перед станком: «Наградила, не наградила – вот пусть явится сюда, и мы посмотрим, кто кого. Спорю на свою жизнь, что заткну Афину за пояс».
Эти слова, хоть и произнесенные едва слышно, достигли ушей богини, и та, приняв облик старухи, протиснулась сквозь толпу зрителей.
– Осторожнее, девочка! – предостерегла Афина. – Одно дело утверждать, что не имеешь равных среди смертных, – и это действительно так, и совсем другое – заявлять о том, что превосходишь богиню. Афине ведомо милосердие, проси у нее прощения немедля, и, может быть, ты избегнешь ее гнева.
– Ступай домой, старая, и учи своих домочадцев, – ответила Арахна. – А Афина пусть сама о себе печется.
АРАХНА И АФИНА{6}
В тот же миг старуха исчезла – и на ее месте воздвиглась Афина. Блеск ее стальных доспехов, кажется, затмевал солнце, вокруг как будто повеяло холодом, толпа сразу посерьезнела. Все, кроме Арахны, пали на колени и преклонили головы.
Арахну же явление богини застало врасплох. Щеки ее сперва запылали, потом стали белыми как мел. Она окаменела перед своим станком, и впервые за все время пальцы ее тоже замерли.
Но достичь таких высот мастерства, каких достигла Арахна, возможно, только обладая железной волей, поэтому строптивая ткачиха – знала бы она, во что ввязывается! – быстро взяла себя в руки. Сняв со станка недоделанную работу, она заправила его заново, подготовив начальную кромку. То же самое сделала Афина на своем станке, который возник перед ней из ниоткуда.
Насколько же разные сюжеты они изобразили! В центре полотна, созданного Афиной, была выткана ее победа над Посейдоном в споре о том, кто будет покровительствовать городу, который впоследствии назовется ее именем. Дары, принесенные городу двумя богами, предстали на полотне как живые: казалось, что источник, который забил из скалы по воле Посейдона, поит своей водой оливу, выращенную Афиной. Вокруг центрального сюжета Афина выткала предостережения для Арахны. Все сцены как на подбор демонстрировали дерзость людей и последовавшее возмездие: повсюду люди обращались в горы, птиц и деревья за то, что посмели тягаться с богами.
Арахна же показала безудержную похоть небожителей. Вот Зевс в обличье быка рассекает синие волны, унося на спине перепуганную Европу; вот он же в облике белоснежного лебедя ластится к Леде; и снова он, превратившись в зеленого пятнистого змея, насилует Персефону. Не оставила Арахна без внимания и других: Посейдон в виде вороного жеребца покрывал светлогривую Деметру, а Аполлон, завернувшись в коричневый пастуший плащ, брюхатил нимфу Иссу. Порицающие богов сцены, изображенные Арахной, изумляли разнообразием, за которым благодаря таланту создательницы полотна отчетливо прослеживалась чудовищная закономерность.
Закончив работу, мастерицы отошли от станков, чтобы можно было оценить результат. С первого взгляда было очевидно, за кем техническое превосходство: ни Афина, ни сама Зависть не смогли бы найти изъяна ни в художественном исполнении, ни в качестве получившегося у Арахны полотна.
Ледяная ярость захлестнула сердце Афины. Она пнула грузики своего станка, так что те завертелись по полу волчком, но гнев от этого не унялся. И тогда она обрушила его на работу Арахны. Предавая само ремесло, которому она покровительствовала, Афина разорвала прекрасное творение в клочья, а затем, схватив челнок, избила им создательницу полотна. Не в силах вынести такого унижения, гордая Арахна свила петлю, сунула в нее голову и прыгнула с обрыва. Но Афина перехватила ее за талию, и веревка провисла.
– Живи уж, нечестивица, – молвила Афина с внезапной жалостью. – Хотя бы на ниточке.
И она окропила Арахну соком травы, которую вывела Геката. У Арахны тотчас отпали волосы, нос и уши, а сама она стремительно сжалась в едва заметную точку. Руки и ноги втянулись в живот, и он раздулся от этого, словно шар. Арахна стала пауком.
Лишив Арахну рук, Афина отняла у нее и большие пальцы, без которых невозможен никакой ремесленный труд. Но другие восемь неугомонных пальцев богиня ей оставила, и теперь они торчали из-под ее шарообразного брюха – четыре справа и четыре слева. С ними она заново приспособилась вырабатывать нить, только бесцветную, и по-прежнему продолжала прясть и ткать, хотя новые изделия выходили одно тусклее и невыразительнее другого.
А когда какая-нибудь муха или мотылек имели наглость мешать ее работе, Арахна парализовывала их ядом, наматывала на них пряжу, будто на челнок, и хранила как жуткое свидетельство своего неувядающего таланта.
{28}
Филемон и Бавкида
Смертным нелегко было узнать богов, когда те спускались на землю, – так виртуозно олимпийцы меняли свой облик. Им ничего не стоило уменьшить себе рост, скрыть ослепительную красоту, избороздить морщинами лицо и припорошить волосы сединой. Благоухание, исходившее от тела, они забивали человеческими запахами пота и грязи. Если дело того стоило, они готовы были обращаться даже в животных. Надо ли говорить, что с таким умением маскироваться боги легко проникали всегда и всюду.
Особенно часто обличье менял Зевс – не только потому, что питал слабость к смертным женщинам, но и потому, что считал своим долгом повелителя всего мира посматривать, как там ведут себя люди. А для этого, как выяснилось, нет способа лучше, чем инкогнито пожить какое-то время среди них. В такие вылазки он часто брал с собой Гермеса: тот знал обычаи и повадки людей лучше других богов, и эти знания небожителям нередко пригождались.
И вот однажды Зевс с Гермесом, бродя по предгорьям Фригии, вышли в цветущую плодородную долину, надежно укрытую от ветров. Люди там были сытые, дородные и самодовольные – настолько самодовольные, что ни один не снизошел до того, чтобы поприветствовать странников. А когда Зевс с Гермесом стали проситься посидеть в доме, чтобы переждать в тени полуденный зной, отговоркам не было числа: у одних слишком тесно, другие проветривают постель, у третьих ребенок спит.
Когда солнце уже клонилось к закату и повеяло вечерней прохладой, Зевс с Гермесом поднялись чуть выше в горы и там заметили скромную хижину. В ней жили Филемон и Бавкида, муж и жена. Перед этой хижиной они сыграли свадьбу, когда были молодыми, в ней они прожили до самой старости. Они были бедны, но бедность их не тяготила:
