Todo negro (сборник) (СИ) - Миллер Андрей
А что, если я убил свою жену? Мы убили. Что, если я просто поехал кукушкой, как Борщ и его рыжая баба с шипящим именем? А может, я вообще нафантазировал приезд друга? Странно, но эта мысль внушает спокойствие. Быть убийцей-шизофреником — это хотя бы понятный диагноз и приговор. А вот так…
Еще глоток «Куантро». Хватаюсь за спасительную мысль о шизофрении. Повелся на уговоры жены, забрался в этот сраный лес, бросив все. Оборвал все контакты, замкнулся в себе. За год можно сойти с ума. Но ведь Рита… а если это я её тогда, год назад? Расчленил труп, собрал в рюкзак, выбросил в реку. А после читал её кельтскую библиотеку и сходил с ума. Но тогда бы я знал все про Сид, про фэйри… а рассказ Ши оказался едва понятен. Но если Борщ и Ши тоже нереальны…
Еще глоток. Я понимаю, что не хочу быть убийцей. Пусть лучше вся эта херня про волшебный мир окажется правдой. Обхватываю лицо руками и плачу, с силой зажмуриваю глаза. Пусть случиться хоть что-нибудь!
— Дорогой, я дома!
Голос Риты! Но какой-то странный. Что-то в нем… Поднимаю голову и мысленно считаю про себя. На «три» нужно открыть глаза.
Один. Два. Три.
Блядь!
Путешествие "Вольги"
Соавтор — Антон Мокин
Ресторан «Белые ночи», который флотские называли просто РБН, был поистине культовым местом для маленького Северодвинска. Спроси кто-нибудь Фёдора Бахтина, как он представляет встречу со старым другом — старпому обязательно пришёл бы на ум именно РБН.
Однако «Белые ночи» недавно закрылись, что весьма символично совпало с развалом Союза. Для флотских крах любимого заведения стал, пожалуй, ярчайшим символом наступившего упадка. Затонувшая страна утянула на дно очень многое, но именно об РБН особенно сожалели.
Так что они с Лёвой сидели в «Никольском посаде» при одноимённой гостинице. Лёва приехал из Ленинграда, и по нынешним временам — как знать… может, вернётся уже в Санкт-Петербург.
— Времена, Лёва, настали: туман. По жизни идём, сука, по приборам…
— Может, так даже лучше? При свете партии на мель сели, всей страной костей не собрали.
— Не исключено. Просто понимаешь, теперь…
— Понимаю я всё, Федя. Давай без негативных вибраций. Давай ещё по одной.
— А за что?
— Как за что? Ясное дело, за…
Произнести тост Лёва не успел: возле столика появился человек в форме. Погоны у него были серьёзные, но смущение — как у последнего «пиджака» перед строем.
— Вы… извините… да, прошу прощения… вы же Лев Платонов, правда?
— Он самый.
— Извиняюсь, что отрываю, так сказать… «Левиафан» всей частью слушаем. Поклонники, так сказать. Вот верите — нет, как знак: утром кассету урвал! Из кармана не вынул ещё. А тут вы!
На обложке кассеты Лёва выглядел лучше, чем в жизни. С загадочным видом смотрел вдаль, длинные волосы развевались на ветру. «Хождение за семь морей» — свежак, Фёдор сам ещё не успел толком послушать. «Левиафан» хоть и плоть от плоти Ленинградского рок-клуба, но для Северодвинска — свои. После жены Ли Харви Освальда мало из города вышло известных людей. А Лёва не только всесоюзно знаменит был: и в капстранах знают…
Пока музыкант ставил автограф, Фёдор усмехнулся про себя: всё ещё не отвык что от «Союза», что от «капстран», хотя давно пора. Затем наконец-то подняли стопки.
— Так за что?
— Уже из головы вылетело.
— Тогда за новый альбом ваш!
— Ох, да клят он будь! Приехал на малую родину, называется: не дают прохода. А ты говоришь, дескать — туман, по приборам… Мне бы правда в тумане скрыться. Может, на год.
— Опять в Индию? Или в Тибет?
— В Камбоджу хочу.
— Куда?
— Ну, Кампучия бывшая. Ангкор-ват посмотреть. Место силы. Пролетарию нечего терять, кроме своих цепей, а рокеру кроме просветления не нужно ничего. Бабки, бабы… пыль суетная. Вот как наши дела сделаем, так сразу — чемодан, аэропорт, Камбоджа. Хоть нормальные песни напишу. Настоящие.
— Нам бы самим просветления… Флотские всё ходят, тыкаются, как котята слепые. Чего будет — не знаем. Чего хотим — не знаем. Обещали всем по квартире к двухтысячному году, а теперь хрен знает, кто дотянет до того двухтысячного. То ли в море, то ли на берегу устраиваться. Вот ты всё про духовное поёшь: то буддизм, то индуизм, то алкоголизм. Заповеди с проповедями, дхарма с кармой. А у нас поп церковь спалил и в «челноки» подался. Всё вокруг стремится к форме шара и катится в жопу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})— Женись.
— А зачем?
— Ну, экзистенциальных проблем это не решает, зато другие появятся: станет не до рефлексии. Шучу, конечно… Хорошее дело браком не назовут, проверено. Давай-ка за двухтысячный год выпьем.
Мысли от водки путались, зато текли по ней легко, как по солидолу. Фёдор любил американские книги про «потерянное поколение» и вечерами полярного дня пытался перечитывать их: чтобы разобраться в настоящем Родины через прошлое чужой страны. Старший помощник, ага! Самому бы кто помог…
Лёва наверняка хорошо понимал Федю, хоть из Северодвинска уехал ещё при Брежневе. Мехмат, богема, группа «Левиафан» и песни про море. Фёдор остался на родине и по морю ходил, только не как Иисус.
— Вот ты, Федя, говоришь: детство…
— Я говорю?
— Ну, может быть, и не говоришь. Думаешь. Про потерянность всю эту, про туман демократии. А помнишь, как мы пионерами в Карелию ездили?
— В детский лагерь-то?
— В него.
— Вроде припоминаю… — Фёдор почесал рано наметившуюся лысину. — Я вообще-то детство помню плохо, если по чесноку. Где-то только с тех пор. Сколько нам было… мне двенадцать. Значит, тебе…
— Я детство только теперь понимать начал. Многие вещи, которые с нами тогда случились: где Индия помогла, где книги, где… ну, это самое. Зелья по Кастанеде. Припоминаешь, как мы тогда в лесу заблудились? Понесла нелёгкая в индейцев играть, до темноты к лагерю выйти не смогли?
— Ага! Женщина нас какая-то вывела. Рыжая.
— Надо же, не забыл. Ладно… давно дело было, это я просто к слову. Образ, знаешь… образами поэты мыслят. Напомни, как ледокол ваш называется? «Вольга»?
— «Вольга».
— Прям на нём к острову пойдём?
— Ну, Лёва, ты ж сам договаривался. На «Вольге» так на «Вольге», мне только в радость друга сопроводить. А зачем тебе на Личутинский корг?
— Вот и командиры в части удивлялись: зачем это вам, товарищ музыкант, на Личутинский корг? Новая Земля, мол, не туристическое место. Напряглись. Может, подумали — я их секреты военные разнюхиваю… чудесные люди! Глядят в прицел.
— Ну, полигоны-то и «вэчэ» всякие от корга далековато. Просто местечко само по себе стрёмное.
— Чем же стрёмное?
— Да как объяснить... Там аж при Сталине ещё какие-то дикие поморы жили, никто к ним не совался. Даже служивые.
— Значит, байки ходят про остров?
— Я байки не собираю.
— Ой, да брось! Ну ведь точно же что-то говорят: под водочку, в компании…
— Я обычно один пью.
Военным объектом Личутинский корг точно не являлся — это нахер никому не нужный клочок земли в Баренцевом море. Имейся там секреты, ходили бы хоть какие-то слухи, однако ничего подобного. Но места и правда не туристические. Кабы все военные песнями Платонова не заслушивались — хрен бы они ему морскую экскурсию на ледоколе устроили. Не стоит корг такого баблища, за которое согласились бы. Пусть в стране беспредел и безнадёга, но какие-то принципы ещё остались. Хотя бы у людей при погонах.
— Личутинский корг меня, Федя, уже давно занимает. Слышал про Эрнеста Шеклтона? Полярник ирландский.
— Он вроде Антарктиду исследовал?
— Но не только. К царю Николаю ездил, было дело. И на корге вашем побывал, хотя мало в каких книгах о том прочитаешь. Тоже место силы, Шеклтон в этих делах славно разбирался. Духовное меня, Федя, на корг тянет. Можно сказать, кармический долг — а кармический, чтобы ты знал, священнее карточного будет.
***
Из Северодвинска выходили ночью, но в июле от утра она отличается только положением стрелок на часах. Пётр Красов ходил по Арктике без малого двадцать лет, половину которых отдал «Вольге». Опыт позволял капитану свободно совмещать роли судоводителя и гида.