Приходи вчера - Татьяна Олеговна Мастрюкова
И не смешно уже, как Илька за дверью озорует, кулаком стучит и орет не своим, мужским басом:
— За тобой пришел, Петровна! Впускай! Пацана в мешок, нам огня на посошок!
Бабушке помог до топчана дойти. Бабушка тяжелая, больно на плечо опирается. Страшно. Не Илька это был, а старый дед в костюме. Мешком тряс. Я в окошко на него посмотрел и не стал открывать, зря бабушка думала, что открою. И не его я звал, а Ильку. Я даже подумал, что он Ильку вместо меня схватил и в мешок посадил.
Дед страшно орал, что хочет меня съесть, что я вкусный и бабушка тоже должна меня попробовать — печь затопить, на огне изжарить. Я плакал, а потом бабушка просто прижала мою голову к своему животу и обеими ладонями закрыла мне уши. Так я и заснул, а проснулся, когда уже стемнело. Бабушка хлопотала на кухне, а все окна были плотно задернуты шторами.
Бабушка спросила:
— Понял, почему нельзя никого сегодня звать?
А я этого старого деда ни за что звать не стал бы, знаю же, что он мертвый. Его фотография в бабушкиной комнате висит на стене. А там все, которые уже умерли, изображены. Так бабушка еще давно мне объяснила. Баба Нина, тетя Тома. Воин Иван, который в войну погиб. И этот дед Еремей, который пришел.
А мама мне сказала, что мертвые не могут приходить, мне все показалось. Илька баловался, сказала. А бабушке просто плохо с сердцем стало, потому что она старенькая. Со старенькими так бывает.
Но это не Илька приходил. Илька дома весь день сидел. Он мне сказал потом, что не мог выйти, когда я его гулять звал, его дед с бабой не пускали.
А я и не звал, и огня не просил. И никакого мешка у меня нет.
В Еремин день, 17 ноября, предания советовали за порог носа не высовывать, даже во двор не ходить, не то что в гости. Ерема — сиди дома, а то нечисть нападет, хочет в дом попасть, огонь и жизнь украсть.
НЕ ПЛАЧЬ
— Пуганко-потерчатко ежели придет, ты его не гони, приголубь, но к себе не подпускай, только словами ласкай.
Я как-то не особо акцентировала внимание, но бабулька была настойчивой.
Пришлось пообещать. Думала: может, соседский мальчонка какой, маугли, наверное, родители не смотрят, неблагополучные.
Это я дом на недельку сняла, в настоящей деревне. Там вообще-то эта бабушка жила, но внуки решили свозить ее в город по каким-то врачам, я не вникала, а чтобы дом не пустовал — сдать его на это время знакомым. Я как раз и оказалась знакомой знакомых. Они, собственно, за меня и договорились, потому что я не особо люблю с людьми общаться.
Внуков хозяйки я устроила. И меня все устроило. Нормальные, вменяемые люди, дом без изысков, но и не развалюха.
Арендная плата доступная. Бабушка тоже опрятная, только внешность у нее странная. Я сначала даже подумала, когда первый раз ее увидела, что у нее под платком не лицо, а будто огромный ком мятой бумаги. Не знаю уж, почему показалось так.
Короче, все мне показали, бабушку увезли, я заселилась. Нормально. Пока ходила туда-сюда и пережидала дождь в беседке в компании с полным тазиком ягод и телефоном, выяснилась досадная особенность старых деревянных домов: видимо, от влаги входная дверь разбухла, и теперь открыть ее было невозможно. Стояла как влитая, ни толкать, ни дергать не получалось. Но меня, скорее, это развеселило. Я благополучно подтащила скамейку к распахнутому окну и спокойненько залезла внутрь. Чем не приключение! Так и прошел день.
Спать я решила на диване в большой комнате, потому что кровать с многочисленными подушками и перинами показалась мне сыроватой и попахивающей затхлостью. Не хотелось стать жертвой каких-нибудь клопов, кто их знает.
Я телефон на зарядку поставила. Розетка единственная свободная — рядом с тумбочкой, с дивана не дотянуться. Поэтому я, раз уж все равно заснуть не могла, лампу настольную включила, на диван завалилась и стала книжку читать. В доме стоял шкаф с небольшой подборкой классики, явно собиралось все в советское время для какого-нибудь школьника.
Вот я первый попавшийся томик вытащила и прямо зачиталась. Даже не подозревала, какой, оказывается, Чехов классный.
Тишина, какой в городе никогда не бывает. Темнота за окном. Я укуталась в плед. Вроде бы должно быть уютно и спокойно, но только холод тревожил. После дождя, наверное. Окно прикрыла на ночь, потому что мало ли что, — в конце концов, я одна в доме. А все равно прохладно как-то, неприятно.
А дальше…
И вроде сон, а не сон. Ползет из прихожки по полу голенький мальчишечка, худющий, аж ребра выпирают, бледный до синевы. Ладошками по полу шлепает, а встать не может — не умеет еще, малыш. Головенку свою поднимает, и я вижу при свете ночника, что веки у него не то слиплись, не то срослись. И глаза под ними бегают туда-сюда, словно рассмотреть что-то пытаются. Он уже ротик кривит, заплакать собирается. И таким одиночеством невыносимым от него веет.
В тот момент меня совсем не насторожило, не возникло вопроса, откуда в запертом доме ночью чужой маленький ребенок, да еще и голенький к тому же. Было только чувство бесконечной жалости к нему.
— Что тебе надо, маленький? Ты откуда такой?
Сказала, а сама думаю: «Какого шута? Зачем я вообще голос подала? Но жалко же!»
А малыш обрадовался, ладошками ко мне зашлепал, шустро так. Сел у моего дивана и ручки тянет, как самый обычный ребенок, просящий ласки. Пальчики тоненькие, как спички. И ротик свой беззубый открывает, гулит, улыбается до ушей.
Я уже по инерции чуть было не свесилась с дивана, чуть не взяла его на ручки, в одеяло бы укутала. Но только чем ниже нагибаюсь, чем ближе к мальчишечке, тем яснее вижу: рот действительно до ушей, не бывает такого. И вовсе не беззубый этот малыш. Ночью чего это он? Как дверь открыл, если даже ходить не может? Как не испачкался, пока полз,
