Тимур Пулатов - Плавающая Евразия
— И тебе, соловей, того же желаю! — воскликнул Давлятов с такой гримасой, словно собирался ударить кулаком по экрану телевизора, задержись ведущий еще на секунду…
В нашем Шахграде не было Службы опроса. И посему никто не мог сказать, что же подействовало на тех, кто вчера к десяти… простите, двадцати двум часам остался, заигрывая с судьбой, в своих домах и пренебрег почтовым предупреждением. Сегодня же многие из них присоединились к устремившимся на площадь, где рассекались основные улицы квартала.
Подействовало, наверное, то, что в школах отменили занятия, отправив детей по домам, даже младенцев не принимали в яслях… И вот уже замелькали в толпе вчерашние скептики, таща за собой упирающихся детей, которых оторвали от телепрограммы «Спокойной ночи, малыши!» с убаюкивающей песенкой и тиканьем музыкальных часов…
В толпе мелькнул и Мирабов, крепко держащий дочь за руку. Давлятов протиснулся к нему, и Мирабов, почувствовав что-то неладное, участливо спросил:
— Что-нибудь случилось?
— Какой-то тип явился ко мне с прибором, — охотно признался Давлятов. — Что-то прощупывал во дворе, измерял… искал тайную типографию, где размножают эти почтовые предупреждения… Подлец Шаршаров наклеветал на меня… Вообще меня поражают эти наши либералы-правдолюбцы, — все более возбуждаясь, продолжал Давлятов. — На Западе Шаршаров писал пасквили о жизни в Союзе, в Союзе он пишет доносы, обвиняя честных людей в недозволенной деятельности в пользу Запада… кто хорошо платит, под дудку того они и воют, — не совсем удачно ввернул в свою речь Давлятов избитую поговорку и сам же сморщился от этой безвкусицы.
Мирабов не ответил ему, и они оба помолчали, прислушиваясь к разговорам вокруг. У всех на устах была сегодняшняя телепередача с участием сейсмосветил. Возмущались тем, что академики все затуманили. Особенно тот, который набросился чуть ли не с бранью на бедного гражданина Сали-ха. Возмущавшийся неожиданно переменил тон и захохотал, изображая привычку фемудянского академика все время с подозрением щурить глаза и вытягивать губы.
Стоящая рядом женщина тоже расхохоталась и в ту же минуту вдруг стала падать. Ее подхватили и уложили, обморочную, прямо на скамейке, закричали в один голос:
— Есть ли здесь врач?!
— Есть! Есть! — побежал, расталкивая толпу, Мирабов, открывая на ходу чемоданчик с лекарствами.
Давлятов схватил за руку дочь Мирабова, опасаясь того, что она может убежать. Мирабова пропустили вперед, он опустился на колени, всматриваясь в лицо женщины, лежавшей в обмороке.
— Каталепсия, — сказал Мирабов. — Бывает от напряжения, когда непроизвольным смехом подавляется подспудный страх…
Этих слов, казалось, было достаточно, чтобы к женщине вернулось сознание. На судорожном лице ее открылись щелочки глаз. Несколько мгновений она смотрела, не понимая, где она и что с ней, затем испуганно подняла голову.
— Который час? — спросила она тихо.
Все вздрогнули от ее вопроса, возвращавшего к тревожному ощущению времени. Какой-то гражданин дрожащей рукой вынул карманные часы:
— Пять минут одиннадцатого… — Сказал и вдруг понял, что время перевалило. — Да, да, пять минут… миновало! — воскликнул он, щелкая крышкой часов.
— Миновало! Миновало! — подхватили все.
Приступ, уложивший гражданку, невольно отвлек всех от хода времени, уже перевалившего за тревожную черту. И теперь все были на редкость предупредительны к больной. Женщины ни за что не хотели отпускать ее одну домой, гражданин с карманными часами пожелал подвезти ее на собственной машине… словом, долго не отходили… Мирабов затерялся в толпе, и Давлятову пришлось успокаивать его дочь.
— Наверное, еще с кем-то случилось плохо. Папа бросился на помощь.
— Он мне совсем не папа, — резковато возразила Хури и ничем не ответила на удивленное восклицание Давлятова: «Как это не папа?»
По их подавленному виду Мирабов догадался об обмене короткими репликами между Давлятовым и дочерью, печально вздохнул. Давлятов проводил отца и дочь к их дому, проникаясь сочувствием к Мирабову и радуясь в душе тому, что живет бобылем.
Хури легко вбежала за ворота, Мирабов задержался на улице.
— Она и вам внушала, будто бы я не ее отец?
— Да, но… — не зная, что ответить, развел руками Давлятов.
— Хури вообразила, будто я ее приемный отец… а настоящий отец принц благородных кровей — будто бы ищет ее по всему свету. Но злые люди в их числе и я — умышленно скрывают ее местонахождение… Это проскальзывало в ее словах и раньше, но сейчас она просто с ума сходит. Стала чрезмерно раздражительной, по ночам плачет… Боится, как бы принц-отец не остался погребенным под обломками хрустального дворца… Странные они, наши дети. Неприятие реальной жизни вокруг, с обманом и фальшью, выражается у одних в жестокости и цинизме, у других — в переживании выдуманной ими сказочной жизни. — Мирабов повернулся к воротам, как бы боясь, что дочь может подслушать их разговор… и между створками, освещенными светом из глубины двора, прорисовалось лицо Нахангова, в глазах которого блеснули слезы. — Не знаю, чем я обидел ее? Разве я плохой отец? Не лучше, правда, но и не хуже других… Извините, я пойду. Вздремну часок-другой, пока не начнутся звонки-вызовы. И в эту ночь, уверен, знакомые не оставят в покое. Но что поделаешь, всякие нервные, сердечные приступы настигают, как правило, после полуночи. — Мирабов вяло пожал руку Давлятову и протиснулся в полураспахнутые ворота…
Едва Давлятов ступил на свою улицу, как услышал голос Нахангова, доносившийся с его двора:
— Наргизахон! Батурбек! Сначала вас нельзя было туда загнать, теперь же не выгонишь!
— Шербек решил спать в бункере, — послышался детский голос. — Говорит, что там красивее и уютнее, чем в верхнем доме…
— Нет, нет! — запротестовал Нахангов. — Так не должно быть! Не должна семья быть раздробленной, одни внизу, другие наверху. Семья священна и неделима — и такой она останется и в радости и в тревоге… — И, будто услышав шаги Давлятова на улице, выглянул за ворота, чтобы лишний раз напомнить соседу: — Руслан, вы не забыли о нашей конференции? Подготовка к ней идет полным ходом, создан оргкомитет… Так что думайте, шевелите мозгами… Ваше выступление должно произвести фурор!
— Я думаю… — сказал уклончиво Давлятов и вдруг вздохнул тревожно.
— Что с вами? — спросил чуткий Нахангов.
— Смотрю на вас и завидую доброй завистью, — проговорил, вымучен-но улыбаясь, Давлятов. — У вас семья спаянная. И дочь вас так любит… А я каждый вечер возвращаюсь в дом, где бродят одни лишь призраки…
— Да, семья моя — образцовая и вместе с тем типичная, — сказал Нахангов. — Мы сумели создать новую семью, из духа которой изгнана идея Бога. Семья эта зиждется на иных, более прочных связях: их держит в своих руках Отец (с большой буквы!), отец-атеист, образ которого олицетворяет для домочадцев одновременно и вечность и быстротечность бытия. В новой семье все движет не слепая вера, не вера вообще, а вера опыта, вера рук, глаз… все можно попробовать на зуб, проверить, потрогать… Это трудная вера, но достойная человека. И мы дали эту веру ему… Мы отвергли легкое, иллюзорное и выбрали трудное, ибо служим человеку в его каждом дне, в каждом миге его жизни… что же касается вашего одиночества, друг мой, вдруг заговорил Нахангов не своим голосом, и, когда Давлятов удивленно поднял голову, опущенную от смущения, мелькнуло лицо Мирабова, хотя и ненадолго, — ваше одиночество можно легко скрасить… свяжитесь с той особой, с которой провели бурные дни… и, может быть, она признается в том, что этот незаконнорожденный — плод вашей страсти. Ха-ха! — заключил свои слова Нахангов смехом. — Эта шутка, уверен, поможет вам спокойно уснуть… Шутка! Шутка!
— Шутка, конечно, я понимаю, — пробормотал Давлятов, хотя с этой минуты в его душу примешалась еще одна смутная тревога…
VIII
Сегодня вечером в своих почтовых ящиках шахградцы обнаружили среди газет «Шахградская правда» и «Вечерний Шахград» конверт с очередным посланием ОСС — Общественного совета спасения.
«Несмотря на то, что в нашем граде за двухтысячелетнюю его историю произошло десять тысяч четыреста сорок семь землетрясений различной силы, вчитывался в слова послания Давлятов, — очень слабо велась сейсмологическая пропаганда среди населения. ОСС поставил себе задачей за оставшиеся до очередного землетрясения дни как-то восполнить этот пробел. При желании каждый шахградец сам может определить силу толчка по принятой в цивилизованных странах двенадцатибалльной системе.
Один балл. Не ощущается ни людьми, ни животными.
Два балла. Ощущается только теми людьми, которые находятся в покое, чаще на верхних этажах зданий. Легкие люстры иногда покачиваются.
