Александр Коротич - Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники

Захаживал Уйго и на калиновскую сторону, к сородичам своим. Только там куда хуже его встречали и советов мудрых слушать не хотели. Тяжёлые времена настали тогда для унхов. Не в том причина, что охота да рыбалка оскудела, а только перестали женщины детей рожать. Будто бы какое проклятие на племя легло. Мужчины молились всем богам, жгли на кострах жирную рыбу да лучшее мясо, а толку не было. Видно, решили боги прекратить род унхов от веку. И больно было Уйго смотреть на соплеменников впавших в гордыню от горя.

Лишь дева-Шаманиха понимала его, заботилась о нём, и отдавала ему всё, чем наградило её небо и земля. Совы охраняли его сон, белки приносили ему дары лесные, гордый олень при встрече преклонял перед ним ветвистые рога.

Великая радость была для Уйго, когда Шаманиха сказала своему суженому, что скоро у них родится ребёнок. Только вот сама Шаманиха не радовалась — печально знать, что недолог век твоих детей. Так и вышло: девочка, что родилась ночью, наутро стала девушкой, к вечеру повзрослела и, не дождавшись полуночи, старухой умерла. Спустя год так же случилось и с сыном Уйго.

Вспомнил он тогда пророчество о том, что ни один из унхов не переживёт его. Вот и жена его любимая становилась год от года моложе. Счастье Уйго кончилось тогда, когда он понял, что жена его из подростка стала совсем ребёнком. Опечалился Уйго, но продолжал заботился о ней, будто Шаманиха была его дочерью. Шли годы — и ребёнок превратился в младенца.

Крикнул Уйго белым чайкам, чтобы нашли они Гора-Рыбу и привели к нему. Но вернулись чайки ни с чем. Заплакал Уйго, и слёзы его, падая в озеро, обращались в мелких рыбёшек и разбегались в разные стороны. Но и они не сумели вызвать Рыбу из глубин. Тогда вошёл он в озеро и шёл по дну до тех пор, пока не увидел её перед собой.

«Знаю я про горе твоё, Уйго. — сказала Рыба. — Только вот, что я скажу тебе: ты предупреждён был о том, что любовь принесёт тебе много печалей. Принявший судьбу подобен камню, а камни в жалости не нуждаются. Вот тебе моя скорбь, но не жалость, и будь же твёрд до конца». «Не жалость мне нужна, а совет твой. — взмолился Уйго. — Я знаю, что нужно делать, когда старика в последнее плаванье провожаешь, но сейчас я растерялся. Любимая моя была женой, потом дочерью, а теперь что мне с ней делать?» «Отдай её земле, как это делают люди с дымного берега, потому как жила она на земле, сила её от земли была, и в землю обратно та сила должна воротиться». Сказала так она и в этот миг вся тина, что лежала ковром на дне поднялась вверх, а когда вода очистилась, то Рыбы и след простыл. Тогда направился Уйго по дну с печальной ношей своей в сторону скита.

А на том берегу в это время младшие из поселян Егоров Мишка с сеструхой Дашкой снасть снарядили да на рыбную ловлю подались. Дошли они до воды, глянули на озеро и испугались — весь Таватуй от берега до берега густой тиной покрылся. Словно и не озеро это вовсе, а зелёное поле волнами колышется. А тут ещё вот что случилось: раздвинулась тина, и на берег вышел огромный человек с младенцем на руках.

Рванули со всех ног Мишка и Дашка в скит, чтобы народ упредить о явлении таком. Заволновался народ, зашушукался. А Уйго положил младенца посреди скита и рта не открывая, говорит: «Похороните её в земле, как у вас положено, да прочтите над ней все свои молитвы». — «Как же это, коли на ней креста нет?», — раздался из толпы голос. «Так покрестите её перед смертью по вашему обычаю, как всех младенцев крестят», — сказал унх, да так сказал, что больше никто не усомнился, что так и надо сделать.

Только успели все обряды над девочкой свершить, как она душу на волю отдала. Закопали её недалеко от того места, где старики-первопроходцы лежали. Всю ночь в лесу совы ухали, а наутро на том месте куст шиповника вырос, да весть в розовых цветах. Странную жизнь прожила Шаманиха: старухою на свет явилась, а младенцем померла. Не осталось от неё даже имени, только куст тот, да название двух речек большой и малой, да горы над ними, что по сю пору Шаманихой именуют.

Горькая участь тому, кто впервые увидел суженную свою старухой, полюбил — молодухой, а хоронил — младенцем. Печально большой унх сидел у шиповника когда подошёл к нему Прохор Вяткин, что в те времена кержаками верховодил, и говорит: «Совсем седой стал ты, Уйго. Похоже, прошло твоё время». — «Ошибаешься ты, Прохор Ильич, — ответил Уйго невесело. — Моё время только начинается!».

Запомнил Прохор Вяткин те слова, потому как знал он, что большой унх просто так слова не скажет. Глядел он на затянутое тиной озеро и тревожно было ему на сердце, словно чувствовал он, как подходит к концу спокойная жизнь, как чёрною тучей из-за горы накатывают грядущие беды да напасти.

Сказание о строительстве Верх-Нейвинского завода

Вопреки всем тревогам Прохора Вяткина новые дни принесли таватуйцам одни радости.

На девятый день после похорон девочки вода очистилась от тины, словно и не было её, а клёв такой пошёл, что рыбакам сидеть без дела было некогда.

Вскоре в посёлке появились люди из Верх-Нейвинска и рассказали, что заводчик Прокофий Демидов, Акинфия Демидова наследник, набирает рабочих для строительства нового железоделательного завода на речке Нейве, той самой в которую Таватуй-озеро воду свою отдавало. Почти вся крепкая молодёжь Таватуя и соседней Аяти записалась на работы, ведь работа — это хлеб для семьи тем более, что Верх-Нейвинск-то вона, рукой подать.

Приказчиком по новому заводу Демидов назначил Евлампия Севостьянова, известного крутым нравом да преданностью своему хозяину. Вместе с питерским инженером Мюллером Севостьянов появлялся то тут, то там на стройке, чтобы проверить соответствие чертежам, ну и, само собой, на рабочих прикрикнуть словом ядрёным, без которого наш человек работать не умеет. Работали и днём и ночью, потому как Демидов приказал пустить завод по осени — срок для такой стройки невозможно малый. Израбатывались люди, калечились и дохли, словно загнанный скот. Когда несколько таватуйских дворов своих кормильцев потеряли, люди подняли голос: мол разве можно так над людьми измываться, кормить гнилой картошкой и заставлять работать от утра до утра. Только приказчик Севостьянов к таким речам привычный, чай не первый завод-то демидовский поднимал. «Эй вы, — говорит, — дрань лесная! Я вас на работу палкой не загонял, сами пришли. Вона, у меня под дверью конторы полсотни трудовых с Нейво-Рудянки прибыли, в очередь построились — молчат, ждут когда вы, дурни, лопаты да топоры побросаете, чтобы места ваши занять да копейки ваши получать. Коли вам, лентяям, работа не нужна — скатертью дорога!»

Умолкли голоса. Ну что тут скажешь? А приказчик только знай покрикивает, сам-то он словно из железа сделанный, не спит, не ест, устали не знает, всякий час настройке. Глянешь на Мюллера — очки набок, чертежи из рук валятся, того и гляди с устатку в грязь рухнет, а этому хоть бы хны! Потому приказчика верх-нейвинского все до единого боялись и уважали.

Возвращаясь в посёлок, таватуйцы страшные вещи о стройке рассказывали. Будто бы умерших на работах тут же под завод ночью зарывали, а заводской писарь по указанию приказчика наутро бумаги подправлял. Так и выходило по записям, что кто-то из мёртвых самовольно с работ сбежал в неизвестном направлении, а кого-то и вовсе не было. В те годы человек был, что иголка сосновая: ветер дунул — и нету человека. Так и начальству вроде спокойнее.

Слушали эти рассказы бабы, крестились да охали. Приказчика иначе как «бесом» не называли. Старики молчали и молчанием своим словно говорили: «Ну да, трудно. А кому легко в этой жизни было? Панкратию, который вёл подводы на Урал? Детям его, что прятались по подвалам да тайком скотину пасли? Внукам, что не разгибаясь возделывают каменистые таватуйские берега?». Слушал эти рассказы и Прохор Вяткин. Слушал и мрачнел, потому как тревоги его день ото дня сбываться начинали.

Мудрые знают — далеко не всегда мы можем увидеть то, что у нас под носом. Знал это и кержацкий староста Прохор Вяткин, подозревая, что вся эта история со строительством завода таватуйцам боком выйдет. Как назло, главный советчик в делах — Уйго после похорон младенца в скиту не показывался. Гаврила тайком посылал мужиков на поиски большого унха, но его не нашли даже в устье речки Шаманихи, где по слухам он обосновался.

Объявился Уйго самолично к концу лета прямо посреди скита. На груди его в три нити висели позвонки больших рыб, запястья и щиколотки были украшены браслетами из радужной чешуи, в волосы были заплетены разукрашенные плавники. На лбу его была нарисована рыба, внутри которой был человек, внутри которого была рыба с человеком внутри.

«Я знаю, что ты искал меня», — сказал унх и сделал жест рукой, по которому стало понятно, что он будет говорить только со старостой. «Я искал тебя затем, чтобы ты предупредил меня об опасности, которой я не знаю», — сказал Прохор. «Плотина», — сказал Уйго. «Плотина?», — удивился Прохор. Он конечно же знал, что только сила воды сможет закрутить колёса нового завода. Он знал, сколько поселян в этот час работает, чтобы возвести плотину к сроку, назначенному заводчиком Демидовым. Но он никогда не думал о том, что завод и плотина грозят жизни всех береговых таватуйцев.