Никита Хониат - История
5. В таких и подобных этим делах прошло три года после воцарения Алексея Комнина над римлянами. Дальнейшее время его царствования не представляет ничего особенно нового сравнительно с прежним: те же порядки, та же распущенность в образе жизни и непременно то же самое беспредельное высокомерие! В это время пренебрежен и нарушен был мирный договор, существовавший между царем и иконийским султаном Кайхозроем. Именно, иконийский варвар овладел двумя арабскими конями, которые были посланы царю султаном Александрии Египетской. Он пустил их в бег, и на бегу один из них вывихнул ногу. После этого через посольство Кайхозрой просил у царя извинения в том, что он осмелился уже совершенно присвоить препровождавшихся к царю коней, так как по негодности одного из них не решается послать и другого, — при этом он уверял, что употребит все меры, чтобы его державный друг не остался в убытке и не долго был без коней. Таким образом он представлял весьма благовидное оправдание в своем поступке. Но царь не хотел быть великодушным, не умел нужду обратить в щедрость, не взял в расчет обстоятельств времени, которые, как мощный враг, постоянно его давили, или даже готовы были совершенно задушить, и мгновенно, как подожженный креп-{202}кий, вечно зеленый дуб, загремел трескотнею гнева. Конечно, он не в состоянии был как-нибудь успешно отмстить персиянину, а только безрассудно навлек на свое государство войну и обнажил против самого себя меч, до той поры спокойно лежавший в ножнах. Именно, он приказал заключить в темницу и лишить имущества всех купцов, как турецкого, так и римского происхождения, которые по делам торговли прибыли из Иконии в Византию. Притом, отнявши у них все их товары и весь вьючный скот их, он ничего не взял, как следовало бы ожидать, и в свою казну; напротив, все было только разбросано в разные стороны и истреблено. Узнав об этом, варвар отложил уже в сторону свои мысли о вознаграждении и не послал вторичного посольства к царю, но поднял против римлян оружие, напал неожиданно на пригороды, лежавшие по течению реки Меандра, взял в плен поголовно всех жителей Карии и Тантала и, ограбив очень много других городов, решился, наконец, подступить даже к Антиохии Фригийской. По всей вероятности, он опустошил бы и ее, как недавно Карию и Тантал, если бы сверх ожидания не удержало его от жестокого грабежа одно случайное обстоятельство, происшедшее не по какому-нибудь человеческому умыслу, но как бы само собою, или по воле Божией. Поднявшись в ночь, Кайхозрой быстро двинулся в Антиохию с намерением в раннее утро напасть на го-{203}род и опустошить его. Между тем в тот же самый день случилось одному из вельмож города праздновать свадьбу своей дочери. По этому поводу, как обыкновенно бывает при таких торжествах, собрание было огромное: гости шумели, кимвалы бряцали во всю эту ночь, тимпаны гремели, плясуны топали ногами, и хоры женщин пели свойственные свадебному торжеству песни. Таким образом, когда Кайхозрой приблизился к городу, то, услышав игру инструментов, равно как долетавшие издали громкие звуки песен, и не угадав, в чем дело, он предположил, что это были военные клики, которыми граждане, без сомнения, предуведомленные о его нападении, выражали свою готовность к битве, и вследствие того поспешно отступил к Лампе. Прибыв сюда, он приказал составить список всех пленников, узнать, откуда каждый, как его зовут, и расспросить, кто взял его в плен, какого он лишился имущества и не скрывает ли кто-нибудь из персиян его сына, дочь или жену. Сделав такой разбор, он возвратил римским пленникам все, что было у них взято, разделил их по родам и семьям и затем пошел далее. Всех пленников оказалось пять тысяч человек. Варвар позаботился, чтобы во всем продолжении пути они не чувствовали недостатка в жизненном продовольствии. Мало того, обеспечив их пропитание, он не упустил из внимания и стоявшей по времени года жестокой стужи. Однажды он {204} взял в руки топор, вышел из лагеря и начал сам собственноручно рубить в поленья одно попавшееся на пути старое, свалившееся от времени дерево. Множество персиян сбежалось на это зрелище. Продолжая свою работу, варвар предложил и им взяться за нее, в то же время он указал и дал им понять ее причину, прибавив в поощрение им следующие слова: «Персиянам всегда можно выходить из лагеря за рубкою дров, потому что никто им не мешает; но римлянам — нет возможности, так как они вынуждены остерегаться, чтобы не навлечь на себя подозрение в покушении к побегу и по подозрению в умыслах на бегство не подвергнуться заключению в оковы». Достигнув Филомилия, он дал всем пленникам помещение, отделил им большой участок удобной для обработки земли, раздал опять всякому хлеб и дал нужное количество семян для посева. В довершение всего Кайхозрой обнадежил их добрыми обещаниями, объявивши им, наконец, что если он и царь опять заключат между собою дружбу и возобновят прежний мирный договор, то они будут иметь полную свободу без всякого выкупа возвратиться на родину, — если же царь иначе порешит дело, то первые пять лет они будут жить без всяких податей, не платя никому никаких повинностей, а потом будут обложены необременительною податью, которую он тогда назначит им и которая уже не будет увеличиваться выше од-{205}нажды определенной меры, как это бывает обыкновенно в римском государстве, тем более — не будет увеличена в несколько раз против прежнего. Устроив все это в таком виде, султан возвратился в Иконию. Между тем его человеколюбивые обещания не только заставили всех пленников забыть о своем отечестве, но привлекли в Филомилий множество римлян, которые не были пленены персами, а только слышали, как поступил персиянин с их родственниками и соотечественниками. Так в нашем поколении римского народа не только оскудел преподобный, и умалилась истина, но от умножения беззакония охладела и любовь во многих; так что целые эллинские города колониями переселялись к варварам и по доброй воле оставляли отечество: потому что, в самом деле, частые мятежи развратили политическую нравственность народа, и постоянное грабительство правительственных лиц подавило в большинстве надлежащую привязанность к родине и готовность деятельно служить благу соотечественников! Но посмотрим, как со своей стороны распорядился царь по поводу этих событий. Он послал воевать с султаном Андроника Дуку, молодого человека, у которого только что начинала пробиваться борода. Когда-то Андроник со своим войском выступил против турок! Наконец он напал ночью на стада быков, которых стерегли пастухи одного эмира, именно Арсана, и затем поспешил воротиться {206} назад. После этого царь, с трудом оторвавшись от прелестной Пропонтиды, как будто от лотоса* или от пения сирен, отправился сам в Никею и Прузу, не для того, чтобы возмерить или воздать такое же воздаяние персам, какое они нам возмерили и воздали, но со скромною целью защитить тамошние города и села от их опустошительного вторжения со стороны Вафа, где они в значительном числе стояли тогда в сборе. Однако, пробыв здесь один месяц, и он со всею поспешностью возвратился в Византию. С наступлением весны начались опять сборы и сосредоточения войск — с такою суетливою и напряженною торопливостью, что даже описать трудно; надобно, впрочем, заметить, что эти ни к чему не ведшие частые сборы и постоянные смотры в течение каждого года, при своей беспрерывности, до такой степени надоели войску, что солдаты шли на них с крайнею неохотою и с живейшим сожалением оставляли свои покойные домашние кровли. Как бы через силу, преодолевая себя, солдаты шли теперь на сбор, с нетерпением желая или победить врагов, или, по крайней мере, со славою умереть за отечество. Итак, войска собрались в один лагерь — в Кипселлы.
6. В это время царь, по собственному соображению, отважно решился на одно дело, о котором следует теперь рассказать. Он пе-{207}риодически, через известные промежутки времени, всегда был болен разными членами тела, но особенно страдал ногами. К ним приливала дурная материя и порождала невыносимые мучения, к чему, при усиленном страдании, присоединялась потеря способности к движению и сверх того часто появлялась страшная лихорадка. В один день, заперши двери спальни и не сказав наперед никому, кроме спальной прислуги, o своем секрете, он наложил себе таким образом на ноги раскаленное железо. Долго прикладывая к ногам разожженный металл, царь сначала философически выдерживал боль, происходившую от прижигания, и с бранью ругал всех врачей, говоря, что у них всегда в употреблении одни только чистительные и что они никогда не придумают и не дадут больным какого-нибудь лекарства подействительнее слабительных. Потом, разумеется, воспаление в местах, подвергнутых прижиганию, и боль сделались сильнее прежнего. Тогда уже были призваны врачи, и не так, чтобы кто-нибудь один или другой, но все вдруг. Между тем родственников царя крайне смущало опасение, чтобы прилив материи, {208} лишившись исхода в ногах, не бросился в какую-нибудь более опасную часть тела, так что царь может тогда мгновенно лишиться жизни, и правительственная власть сверх ожидания должна будет перейти к кому-нибудь другому. Однако врачи сумели его вылечить: брожение и накопление материи было остановлено слабительными; приемы лекарств со дня на день значительно уменьшались, и целительная их сила была очевидна. Во все это время царица Евфросиния заботилась, конечно, сколько следовало, и о здоровье своего супруга; но гораздо более занимала ее с приближенными, которым она сообщала свои секретные предположения и открывала свои сердечные тайны, мысль о том, кто будет преемником царской власти, и заботливость, чтобы это был человек не неприязненный и не враждебный, а расположенный к ней. У царя не было сына, который, разумеется, был бы наследником престола; но были две дочери, и притом обе они недавно лишились супругов. Старшая по возрасту Ирина была в замужестве за Андроником Контостефаном, который умер спокойною смертью; а Анна, вторая по старшинству, но первая по красоте, была замужем за Исааком Комниным, который скончался в оковах — в Мизии, как мы сказали об этом в предшествующих книгах. Разные лица указывали и избирали разных людей на престол, и при этом все руководствовались единственно своею личною выгодою. На то, чтобы избранный мог достойно царствовать над римлянами и надлежащим образом управлять общественными делами, никто не обращал ни малейшего внимания, так что более неразумные из избирателей присуждали царскую власть даже младенцам, которые еще кормились грудью и повивались в пеленки. Из людей знамени-{209}тых родом и богатством протостратор Мануил Камиц противодействовал своему дяде по матери севастократору Иоанну; в свою очередь этот последний мешал ему. Три царских брата, ослепленные Андроником, равно как зять их по сестре Иоанн Кантакузин, также лишенный зрения, прочили на престол своих детей. Были люди, которые вчера, или, словом сказать, недавно грызли желуди и еще жевали во рту понтийскую свинину, а теперь совершенно открыто изъявляли свои виды и притязания на царское достоинство, устремляя на него свои бесстыдные глаза и употребляя в качестве сватов, или лучше сводников, продажных и раболепствующих чреву общественных крикунов, так что выборы общественные были вообще гораздо хуже тех выборов, которые делались известными лицами! О знаменитая римская держава, предмет завистливого удивления и благоговейного почитания всех народов, — кто не овладевал тобою насильно? Кто не бесчестил тебя нагло? Каких неистово буйных любовников у тебя не было? Кого ты не заключала в свои объятия, с кем не разделяла ложа, кому не отдавалась и кого затем не покрывала венцом, не украшала диадемою и не обувала в красные сандалии? Истинно, твои страдания были гораздо прискорбнее тех, которые должна была перенесть Пенелопа*. Тебя можно сравнить с царствен-{210}ною женщиною, наделенною всеми счастливыми дарами природы, внушающею почтение строгой красотою, величественною осанкою и благородным взглядом, но увлеченную бесстыдными развратниками, которые не стоят обола**, по понятиям людей благомыслящих, которые не в состоянии понять ее достоинство, уважить ее величие, почтить ее благородство, между тем через известные промежутки времени увлекают и уводят ее на беззаконное ложе. О позор! Чего ты не вытерпела, чего не нагляделась? При всей своей славе, при всей знаменитости ты получила наружность блудницы. Исчезло то скромное выражение в лице, та безыскусственная красота, то целомудренное и сдержанное обращение, которые отличали тебя прежде. Твое лицо подделано и исписано разными втираниями и снадобьями; ты сделалась сладострастною и предалась распутству. Обесчестившие тебя, прежде безыскусственно прекрасную, чистую и непорочную, приучили тебя к манерам прелестницы. Когда же ты бросишь это безобразное благообразие, эту отвратительную прелесть, дерзкую походку, искусственный взгляд? Или кто, хотя насильно, вырвет тебя из этих тиранических объятий {211} и возвратит к прежнему естественному и независимому образу жизни? А теперь, вместо того, чтобы жалеть тебя, мы скорее готовы смеяться над тобою, замечая твои предосудительные связи, и, видя позор твой, боимся, чтобы ты окончательно не погибла и не подверглась такому падению, после которого уже нет восстания. Но пойдем далее.
