Автор неизвестен - Плутовской роман
И вот, когда наш маркиз с красавицей дочкой возвращались, наконец, из паломничества, у них, невдалеке от Понферрады, сломались рукояти кресел — старику пришлось сесть на лошадь и ехать в город верхом; там он сразу же заказал другие рукояти, чтобы можно было продолжить путь, однако достаточно искусного мастера не нашлось, изготовление, сказали, продлится более двух дней, и путешественники, как ни досадно, вынуждены были задержаться.
Маркиз остановился в гостинице, где прежде проживал дон Педро, лучшей в этом городе, — потому-то дон Педро съехал оттуда и переселился в соседнюю. Хозяин гостиницы был подучен, что сказать маркизу о нашем кабальеро, а тут и случай отличный представился — путешественники, от нечего делать, обычно осведомляются, что есть примечательного в месте, где они находятся; вот и маркиз велел позвать хозяина, чтобы расспросить о Понферраде. Человек он был весьма обходительный, в Испанию приезжал уже не раз и язык наш знал, словно тут родился; когда хозяин предстал пред ним, он принялся спрашивать, как древен этот город, какие в нем есть знаменитые фамилии, чем занимаются жители, есть ли красивые дамы, и множество других подробностей; хозяин удовлетворил его любопытство, обстоятельно обо всем рассказав, и, перечисляя достопримечательности старинного городка, упомянул об особе дона Педро в таких словах!
— Среди многого прочего, чем замечателен древний паш город, доложу еще вашей светлости об одном происшествии, которое, уверен, немало вас позабавит. Недели две тому назад явился сюда человек, одетый по-старинному в костюм зеленого сукна, и кое-кто из наших жителей стали спрашивать его, кто он таков. Приезжий ответил, что он вышел из реки Силь, омывающей стены нашего города, а родом он, мол, из высшей галисийской знати; чудак этот требует, чтобы его величали «ваше сиятельство», ои, мол, граф де Огород, и несет такую ахинею о своем графском происхождении, что все покатываются со смеху; живет он в гостинице, почти не выходит, платит щедро, а откуда у него деньги, мы не знаем; при нем всего один слуга, терпит, бедняга, его чудачества; я весьма удивлен, что он еще не явился с визитом к вашей светлости, знакомиться с приезжими — это его страсть.
Слушая рассказ хозяина, маркиз развеселился и попросил привести смешного чудака; присутствовавшая при беседе прелестная Маргарита присоединила свой голос; хозяин повиновался с готовностью, он сам только этого и хотел, и тут же отправился к своему брату; по прежде предупредил посла: ежели, мол, хотят получить удовольствие, то гостю надлежит оказывать величайшее уважение — малейшая насмешка выводит его из себя; это было обещано, хозяин сходил за доном Педро, и тот явился в костюме, о котором посол уже слышал и все же был поражен, равно как прелестная Маргарита; дона Педро сопровождал его слуга Фелисиано; маркиз вышел навстречу ему к самому порогу со словами:
— Добро пожаловать, краса Испании и цвет ее рыцарства!
Ваша светлость — не первый, кто приветствует меня такими словами, — отвечал дон Педро. — Мне часто приходилось слышать хвалы природе, создавшей столь совершенное творение.
— Что ж, присоединю к ним свой голос, — отвечал маркиз, — ибо драгоценный брильянт восхищает всех, а в вашем облике все исполнено совершенства, коим наделило вас небо, дабы доставлять радость всем, кто вас видит.
Дон Педро между тем приблизился к Маргарите и, изобразив, что восхищен ее дивной красотой еще больше, чем было на самом деле, молвил:
— Полноте превозносить мои совершенства, сеньор маркиз, вы творите несправедливость по отношению к этой даме; скажите, ваша ли она дочь, дабы я заодно восхвалил и вас за то, что вы породили такую красавицу, диво нашего полушария, чудо природы, предмет восторга всех живущих; она магнит для чувств наших и разящая стрела Купидонова; клянусь графским своим титулом, за тот миг, что я лицезрел ее красоту, она успела покорить мою душу, я уже не принадлежу себе, и душа моя не вольна распоряжаться телом.
— Ваши восторги, сеньор граф, столь неумеренны, — сказала дама, — что я боюсь, не примешалась ли тут лесть; намереваясь с их помощью завязать знакомство, вы лишь роняете себя; я не советовала бы любезникам, начиная ухаживать за дамой, выставлять напоказ свои недостатки и вызывать сомнения в искренности.
— Но моя искренность, — сказал влюбленный кабальеро, — чиста, прозрачна, кристальна, без единого пятнышка лукавства, и таков я всегда.
— Садитесь, ваше сиятельство, — сказал маркиз, — мы хотели бы побеседовать с вами обстоятельно.
— Да будет это угодно творцу вселенной! — сказал дон Педро, усаживаясь. — Знаю, однако, эта радость будет столь краткой и восторг столь мимолетным, что покажется мне крохотной точкой ваше пребывание в сем городке — не земном обиталище, но чертоге небесном, ибо по нему ступают ножки богини.
— Ну, что ж, — молвил маркиз, — расскажите-ка нам для начала, кто вы, ибо, вступая в беседу с людьми мало знакомыми, мы легко можем совершить неловкость и нарушить приличия, задев их личность.
— Этого не может случиться, — сказал ряженый кабальеро, — однако для того, чтобы мою любовь и желание служить вам подкрепить сведениями о моем происхождении, прошу меня выслушать.
В древние времена королевством Галисией правили графы, а позже — короли. Одним из них был Гуидемаро, владыка этого края, дважды овдовевший и передавший впоследствии престол инфанте Теодомире, которая, став королевой, была прозвана «Волчицей»; она вступила в любовную связь с красавцем Рекаредо, одним из знатнейших дворян Галисии, всегда проживавшим при дворе; приходился он королю дальним родственником, но был человеком весьма близким к особе монарха, что и открыло ему доступ в покои инфанты, а также в ее объятья. От этой любовной связи родился я; когда пришло время появиться мне на свет, король случайно находился в комнате дочери; начались у нее боли, и она как первороженица не сумела их скрыть от отца, который, правда, приписал их другой причине. Служанки — тоже не знавшие, что с нею, — отнесли ее на ложе, и через несколько часов она родила, извергнув меня в мир, дабы я узнал его жестокость. Приняла роды одна из служанок, посредница влюбленных, и, взяв меня на руки, пошла передать своему брату, загодя для этого призванному, но, как выходила опа из покоя инфанты, ей встретился король, шедший проведать дочь; испугавшись, что он может полюбопытствовать, что это опа песет в юбках, служанка, не долго думая, вернулась, спустилась в сад и, выйдя через калитку к реке Силю, бросила меня в воду в плетеной корзине, а инфанте сказала, будто передала брату, как было условлено; я в корзинке плыл по кристальной глади спокойной реки, как вдруг волны расступились, корзинка ушла под воду, и я угодил в объятия самого Силя, который в свите прелестных нимф направлялся в хрустальный свой чертог. Вы, пожалуй, думаете, что это поэтический вымысел, история из тех, какие сочиняют поэты, но поверьте, все так и было на самом деле.
В потаенном том чертоге меня воспитывали нимфы и обучал сам речной царь, желавший, чтобы я во всем достиг совершенства, и не жалевший сил на уроки со мной; я изучил три-четыре языка и в особенности усердно занимался латынью; когда же мне минуло двадцать лет, Амур пожелал возжечь свое пламя в речном царстве, дабы явить свое могущество и беспредельную власть над всеми земными и водяными тварями. В девственном хороводе нимф выделялась одна, снискавшая особую любовь престарелого Силя; звали ее Анакарсия, и отличалась она дивной красотой, настолько же превосходя в прелести и талантах своих товарок, насколько дельфийское светило ярче звезд небесных; с величайшим искусством играла она на всех инструментах, умна была на редкость — короче, во всем являла чудо совершенства. В эту-то красавицу я влюбился и потерял покой с той минуты, как бог-малютка ранил мое сердце стрелами ее чарующих очей; объясниться мне было нелегко, обитательницы хрустального чертога почти никогда не оставляли нас наедине; но вот однажды, когда все нимфы отправились на заседание академии музыки и поэзии, коими они развлекали старца Силя, прелестная Анакарсия притворилась больной, ради того лишь, чтобы я мог поговорить с нею; я был предупрежден заранее и поспешил в ее покой, где красавица лежала на пышном ложе, снежным сиянием своего тела посрамляя белизну простынь и красою затмевая само солнце; увидав ее, я смутился, что естественно для истинно любящего; однако чуть погодя набрался смелости и, запинаясь, выговорил следующее:
— Очаровательная нимфа, краса водяного нашего чертога и гроза для душ, уязвленных твоей прелестью! Моя душа, с тех пор как глаза тебя узрели, попала к тебе в рабство, и я над нею уже не волен; она твоя, твоею хочет быть, распоряжайся же ею как даром, поднесенным с искренней любовью и пылкой страстью. Великую милость оказала ты, предоставив случай открыть мои любовные терзания; теперь ты о них знаешь, нежели соблаговолишь от них исцелить, я буду счастлив, что удостоился такого блаженства.
