Питер Акройд - Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера
С ним вместе ехал его брат, ПАХАРЬ, который на своем веку перетаскал кучу телег с навозом. Это был добрый и верный труженик, живший в мире и согласии с ближними. Превыше всего он любил Бога, хотя собственная его жизнь была порой сурова и полна тягот, а еще он любил ближнего, как самого себя. Из любви к Христу он молотил сено или рыл канавы для какого-нибудь пропащего бедняка, которому нечем было даже заплатить ему. Десятину он выплачивал исправно и вовремя, отмеряя ее и от заработка, и от имущества. На нем была грубая рабочая одежда, ехал он верхом на кобыле.
Другими паломниками были МАЖОРДОМ и МЕЛЬНИК, ПРИСТАВ церковного суда и ПРОДАВЕЦ ИНДУЛЬГЕНЦИЙ, ЭКОНОМ и, наконец, Я САМ. Наверное, вам приятно услышать, что больше никого не было. Иначе бы мой рассказ растянулся до бесконечности.
МЕЛЬНИК был дородный мужчина. У него были крепкие мышцы и крепкие кости. Видать, и костный мозг у него был покрепче того, что в голове. Изрядный драчун, он всегда выносил из кулачных боев награду победителя – барана. Кряжистый и коренастый, с бычьей шеей, он любую дверь мог с петель своротить и наверняка бы преуспел в той игре, в какую играют лондонские подмастерья – она зовется «вышибаем двери головой». Борода у него была красная, как вымя у свиноматки или как лисий хвост, да такая широкая, что сошла бы за лопату. На носу у него красовалась большущая бородавка, а из нее росла щетина, будто из свиного уха. Ноздри – здоровущие, что ямы, а рот – не меньше котла. На боку у него висел меч и маленький щит. Ко мне он, похоже, проникся недоверием или неприязнью – когда глядел на меня, то прищуривался. Это немного сбивало с толку. Ну, а я зато почитал его шутом гороховым. Он вечно рассказывал грязные байки про шлюх и прочих грешников. Уж меня-то точно в этом никто не станет винить! Он умел воровать зерно из мешков и драть втридорога за помол. По правде говоря, я ни разу в жизни не встречал честного мельника. Он был одет в белый плащ с синим капюшоном. Когда мы выехали за пределы города, он достал волынку и немного поиграл на ней.
Ехал среди паломников и ЭКОНОМ, работавший на судейскую школу «Иннер-темпл». Я и сам проучился там недолгое время, и мы с ним обменивались анекдотами о школярах-законниках. Вскоре, впрочем, я обнаружил, что он чрезвычайно ловок в закупках товаров и провизии. Он говорил мне, что всё годится – и наличные и кредит, лишь бы покупатель был дальновиден и умел дожидаться нужного часа. «Кузнец ведь кует, пока горячо», – говорил он мне. Мне показалось, это отличная поговорка. Надо бы ее запомнить получше. И не верный ли пример Господней благодати – то, что такой неуч обогнал в премудрости всех ученых голованов из «Иннер-темпла»? Над ним ведь было тридцать мастеров, уж куда как искушенных в делах закона. Из них дюжина или больше накопили такой опыт, что могли бы управлять землями и доходами любого английского лорда, так что – будь при них мозги – жили бы они на славу и долгов бы не знали. Их познаний хватило бы, чтобы управлять целым графством и упасти его от любых бед и опасностей. То-то оно и смешно! Ведь неученый Эконом всегда умел их всех обставить. Ну, не скажу, что он их надувал, однако же, как говорится, во многих делах он обводил их вокруг пальца.
МАЖОРДОМ был худым человеком, холериком. Бороду он брил, а волосы носил остриженные вокруг ушей, как у священника. Ноги у него были длинные и тощие – ни дать ни взять палки! Икр как будто вовсе не было. Зато он был превосходным управляющим поместья: амбары у него всегда были полнехонькие, закрома ломились от припасов. Еще ни один ревизор не поймал его с поличным. По тому, много ли дней прошло от дождей до засухи, он умел предсказать, каков будет урожай семян и зерна. Этот Мажордом имел под полным надзором всю скотину своего хозяина-помещика – и коров, и овец, и свиней, и лошадей, и домашнюю птицу. Он, наверно, и червяками там заправлял! Он поступил на службу к своему господину, когда тому стукнуло двадцать, и с тех пор вел его хозяйство и ведал счетами. И плательщиком был исправным. Он наизусть знал все уловки управляющих фермами, все отговорки, какие припасены у пастухов и у слуг. Все они боялись его как чумы. У него имелся премилый домик на вересковой пустоши, окруженный тенистыми деревьями. Пожалуй, он мог бы купить себе именьице побольше того, что было у его господина помещика, – ведь он втихаря столько деньжищ скопил! Он наловчился обворовывать своего хозяина, а затем наворованное ему же и продавать. Так он одним махом стяжал и похвалу и награду. Он лучше всех в Англии умел втирать очки. В юности ему хватило разумения овладеть хорошим ремеслом, и он стал подмастерьем у плотника. Ехал он на крепком коне, сером в яблоках, по кличке Шотландец. Одет Мажордом был в длиннополый плащ из темно-синей ткани, перетянутый в поясе. На боку – ржавый меч. Но ему и не нужно было ни с кем сражаться. С миром он оставался в мире. Он поведал мне, что живет в Норфолке, близ городка Болдсуэлл. Но я про такой и не слыхивал. Он пояснил, что это недалеко от Нориджа. Но и это мало что мне говорило. Да, вот еще что забыл я сказать: он всегда ехал в нашей кавалькаде самым последним.
Еще с нами, увы, ехал ЦЕРКОВНЫЙ ПРИСТАВ. Личико у него было как у огненного херувима – всё в прыщах. Распухшие веки дополняли этот премилый портрет. Он был вспыльчив и похотлив что лондонский воробушек из пословицы. С бровей свисали струпья, а борода линяла целыми клочьями. Чего тут удивляться, что от него детишки шарахались в страхе! Его уродливые гнойнички ничем нельзя было вывести, никакими снадобьями и мазями – ни ртуть их не брала, ни сера, ни винный камень, ни свинцовые белила, ни бура. Они облепляли его щеки, точно устричные раковины. Может, прыщи у него от кормежки вскочили? Он любил лук, чеснок и порей, а ведь они, известное дело, питают горькие гуморы; вино пил красное, самое крепкое, какое мог раздобыть, а уж когда захмелеет – так принимался языком чесать и кричать как сумасшедший. «Все вы – трескуны и пустозвоны!» – заявил он как-то. И при этом на меня уставился. А уж когда он вдрызг напивался, то изъяснялся на чистой латыни, и однажды вечером вот какую старинную песенку нам спел:
Nos vagabunduli,Laeti, jucunduli,Tara, tarantare, teino[9].
Он знал два-три латинских выражения, затверженные из какого-то церковного судебника. «Сейчас я вам покажу, – говорил он, – dispositio, expositio и conclusio». Такую-то латынь он и пускал в ход, когда созывал горожан на церковные суды и на местные заседания присяжных. Он все эти словечки заучил назубок. Ну, да всем нам известно, что попка-дурак умеет выговорить «здрасьте» не хуже Папы Римского! А вот если кто пытался копнуть чуть глубже – тут-то его кладезь учености и иссякал. Он только выкрикивал: Quaestio quid juris? – что означает: «На какую статью закона вы ссылаетесь?» Вот и все. Иными словами, он был изрядным шутом, хотя кое-кто божился, что у него-де доброе сердце. За кварту вина, например, он уступал свою любовницу на год какому-нибудь пройдохе, после чего отпускал ему все грехи. Он втихаря проворачивал темные делишки и еще кое-что кое-где проворачивал, если вы понимаете, о чем я. Если же заставал другого негодяя in flagrante[10], то советовал ему не обращать внимания ни на проклятье архидиакона, ни на угрозу отлучения от церкви. Если душа человека находилась у него в кошельке, только тогда она испытывала терзания: ведь по-настоящему страдал один кошелек. «Кошель, – поучал он, – вот Ад для архидиакона». В этом конечно же он был совершенно неправ. Всякому, кто виноват, должно страшиться последствий отлучения, а отпущение грехов – вот единственное спасение для человеческой души. А еще злодеям надлежит помнить о том предписании, что обрекает отлученного от церкви сидеть в тюремной каморке. Все юные девицы епархии пребывали под присмотром этого Церковного Пристава; он знал все их тайны, оставался единственным их советчиком. На голове у него был венок из зелени – такие гирлянды вешают над дверьми таверн. А щит он себе сделал из круглого каравая. Я же говорил – это был шут гороховый.
С ним рядышком ехал ПРОДАВЕЦ ИНДУЛЬГЕНЦИЙ, который служил при больнице Святого Антония, что на Чаринг-Кросс. Он явился прямиком от папского двора, из Рима, где получил привилегию торговать отпущениями и индульгенциями. Отныне ему разрешалось ходить всюду с посохом, обвязанным красной тряпицей, и распевать:
Светишь ярче ты огня,Velut maris stella[11],Ярче света, жарче дня,Parens et puella[12].
Пристав подпевал ему мощным басом, так что вдвоем шумели они громче любой трубы. Патлы у этого Продавца Индульгенций, желтые, как старый воск, липли к его плечам и спине, что мотки льна; они были совсем жидкие и сбивались в пучки и комья. Это были крысиные хвостики, а не волосы. Они еще и потому так бросались в глаза, что он ничем не желал их прикрывать. Капюшон казался ему старомодным предметом, и он таскал его в дорожном ранце. А вот так, с непокрытой головой – если не считать маленькой круглой шапочки из фетра, – он казался себе сущим модником. Глаза у него были как у зайца – большие и пугливые. К его шерстяной хламиде было пришито семь деревянных крестиков да еще образок с ликом Спаса – тем, что запечатлелся на плате святой Вероники. Его дорожный ранец, который он держал на коленях, был набит папскими отпущениями: свеженький товар, с пылу с жару из самого Рима! «Если раскаявшийся грешник подойдет ко мне и купит индульгенцию, – говорил он мне, – я отпущу ему грехи. А если кто-нибудь пожертвует семь шиллингов святому Антонию, я продам ему отпущение на семьсот лет вперед!» Я сообщил ему, что у меня денег едва на дорогу наскребется. Голосок у него был тоненький, как у козы. Бороду он то ли не отпускал, то ли она не росла у него вовсе. Подбородок его был гладким, как девичий задок. Он был то ли евнухом, то ли педерастом – попросту говоря, то ли скопцом, то ли мужеложцем. В подробности я не вдавался. Но на роль Продавца индульгенций вполне годился. В суме у него была какая-то наволочка – по его словам, покрывало Богоматери. Еще у него имелся кусочек паруса с лодки святого Петра. И медный крест с простыми камушками, который он называл драгоценным распятьем из Брюгге. В стеклянной раке он вез свиные кости – послушать его, так это были чудотворные мощи: коли опустить их в хоть какой колодец, то вода из этого колодца будет исцелять любые хвори. Так он утверждал. Кости эти и впрямь творили чудеса, но только иного рода. Если встречался Продавцу глупый деревенский поп, то он вытягивал из простофили больше денег, чем сам поп зарабатывал за два месяца. Вот так, притворством, лестью и мошенничеством, он дурачил и попа, и простой народ. Одно за ним водилось достоинство. Справедливо будет сказать, что в церкви он заметно выделялся – ни дать ни взять, образцовый церковнослужитель нашего времени! Он зачитывал во время службы куски из литургии, а главное – зычно, со вкусом выводил оффертории. Он-то знал, что, когда допоет песнопения, ему придется проповедовать да так играть голосом, чтобы выцыганить побольше серебра из конгрегации. Поэтому и петь он старался погромче да повеселее. Его прозвали «погремушкой дьявола».
