Джеффри Чосер - Кентерберийские рассказы
Тоской, которой исцеленья нет.
И вот, когда окончился обед,
Все танцевать под звуки песен стали;
Лишь Доригена, полная печали,
Одна блуждала взорами вокруг
И думала: «Где милый мой супруг?»
Но ей, смирившись, надо было ждать
И боль души надеждой облегчать.
Среди танцующих пред ней мужчин
Был юный паж, красивый дворянин,
Что, яркой платья пестротой блистая,
Затмил, сказал бы ты, все краски мая.
Он так отлично пел и танцевал,
Что тут соперников себе не знал.
И вообще, коль правду вам сказать,—
Из наилучших лучшим был под стать.
Отважен, доблестен, богат, умен —
Любовью общей пользовался он.
Вам нужно знать еще, что сей юнец,
Венеры преданный слуга и жрец,
По имени Аврелий, к Доригене —
Она не ведала его мучений —
Любовью года два уже пылал,
Но тщательно любовь свою скрывал.
Он не решался высказаться ей
И пил из кубка яд тоски своей.
Отчаяньем томимый, но немой,
Он только в песнях выдавал порой
Свою тоску, — в них говорил, что им
Бесчувственный предмет любви любим.
И этой темой наполнял Аврелий
Ряд песенок, элегий и ронделей;
Скрывать, мол, должен он свою беду
И мучиться, как фурия в аду;
Как Эхо,[264] что свою таила страсть,
Он принужден под грузом тайны пасть.
Таким лишь способом решался он
Сказать, как безнадежно он влюблен.
Во время танцев лишь, когда девицы
Имеют случай втайне порезвиться,
Он ей в лицо заглядывал порой
С безмолвной и загадочной мольбой,
Которую она не понимала.
И вот теперь, когда смеркаться стало,
Меж ними завязался разговор.
С ним будучи знакома с давних пор,
Его привыкла уважать она,
Была к нему доверия полна.
И разговор их так повел Аврелий,
Чтоб подойти к своей заветной цели.
«Сударыня, — сказал он, — если б вас
Порадовало это, в день и час,
Когда отплыл отсюда Арвираг,
Отплыл бы на чужбину я, и так,
Чтоб не вернуться никогда домой,
Напрасен, вижу, пыл душевный мой.
Одна лишь мука за любовь мне плата.
О, смилуйтесь! Как лезвием булата,
Меня убить вы властны иль спасти.
О, если бы при вас мне в гроб сойти!
Не буду больше тратить лишних слов,
Ваш приговор я выслушать готов».
Она его спросила: «Неужели
У вас такие помыслы, Аврелий?
Я этого не знала никогда,
Теперь все стало ясно мне, — о да!
Но господом клянусь, творцом вселенной,
Что никогда блудницею презренной
Не сделаюсь. Останусь я верна
Тому до гроба, с кем обручена.
Вот окончательный мой вам ответ».
Но тут, за этими словами вслед,
Сказала в шутку: «Если в самом деле
Вы так по мне страдаете, Аврелий,
Навстречу вам я, может быть, пойду.
Мне удалите этих скал гряду,
Что высится вдоль берега Бретани,
Грозя судам, блуждающим в тумане,
И в тот же день, как скроются из глаз
Утесы эти, обещаю вас
Я полюбить, Аврелий, всей душой.
Клянусь вам: я обет исполню свой.
Но на успех у вас надежды нет,
Поэтому любовный бросьте бред.
Какая радость, объясните мне,
Пылать любовью к мужниной жене?
Другому ведь она принадлежит».
Аврелий, огорчением убит,
Спросил: «От вас другого не дождусь?»
«Нет, — молвила она, — творцом клянусь».
Услышав это, издал стон Аврелий
И прошептал: «Сударыня, велели
Мне сделать сверхъестественное вы,—
Лишь умереть осталось мне, увы!»
Сказавши так, он отошел тотчас.
И подоспели тут друзья как раз
И увлекли ее бродить в аллеи
(Понятья о беседе не имея).
Вновь игры, танцы начались, пока
На небе не померкли облака
И с горизонта свет не скрылся прочь,—
Покуда, проще, не настала ночь.
Все двинулись, веселые, домой;
Аврелий лишь, снедаемый тоской,
С лицом унылым вышел вон из сада.
О смерти мысль — одна его отрада,
На сердце у него как будто лед.
Воздевши к небу руки, он бредет
И падает внезапно на колени
Под тяжестью неслыханных мучений.
Следя безумным взором за луной,
Молитву к ней возносит, сам не свой,
Сперва призвав богини брата, Феба.
«Владыка, — молвит он, — земли и неба,
Животворишь на этом свете ты
Все травы, все деревья и цветы;
По небосводу свой свершая бег,
Им всем даруешь ты цветенья век,
Зависимый от твоего вращенья.
Взгляни, владыка, на мои мученья.
Пришел конец моих печальных дней!
Из уст жестоких госпожи моей
Услышал я свой смертный приговор.
Ко мне направь твой милостивый взор!
Ведь, кроме госпожи моей, лишь ты
Меня бы мог спасти от маеты.
О, разреши мне указать тебе,
Как можешь ты помочь моей судьбе.
Твоей сестры, божественной Люцины,
Власть признают морские все глубины;
Хотя Нептун их божество, но он
Ее верховной власти подчинен.
Ты знаешь, Феб, что так же, как она,
Желая быть тобой озарена,
Всегда стремится за тобой вослед
И убегающий твой ловит свет,
Так все моря бегут вослед за ней,
Верховною владычицей своей.
Услышь, владыка, крик моей души,
Мне во спасенье чудо соверши:
В свиданья вашего ближайший час —
Оно случится в знаке Льва как раз —
Уговори сестру поднять такой
У берега Арморики прибой,
Чтоб самая высокая скала
Два года скрыта под водой была.
Тогда скажу я госпоже: «Обет
Исполни свой, — гляди: утесов нет».
Уговори сестру, владыка дня,
Тебя не обгонять. Из-за меня
Заставь ее держать с тобою шаг
И двигаться два целых года так.
Тогда, сильна своею полнотой,
Она сумеет удержать прибой.
А если не угодно будет ей
Над тяжкой мукой сжалиться моей,
То этих черных скал унылый ряд
Пусть погрузит она в свой мрачный ад,[265]
Где царствует Плутон. Иначе — ах! —
Моя мечта развеется, как прах.
Босой пойду я в твой дельфийский храм,
О Феб! Гляди, как по моим щекам
Струятся слезы. Сжалься надо мной!»
И с этими словами, сам не свой
От муки, вдруг упал без чувств Аврелий.
Потом, больной, метался он в постели,
Куда был братом отнесен (тот знал,
Как он безмерно от любви страдал).
Аврелия оставлю я в бреду
И вам рассказ свой дальше поведу.
Здоров и славой рыцарской богат,
Вернулся юный Арвираг назад,
С ним вместе рыцарей отважных цвет.
Предела счастью Доригены нет:
В ее объятьях — славою венчанный
Супруг возлюбленный и долгожданный,
Которому она милей, чем свет.
У Арвирага даже мысли нет,
Что кто-нибудь за эти годы с ней
Смел о любви беседовать своей.
Душой спокоен, он проводит дни
В турнирах, в танцах. Пусть теперь они
Блаженству предаются и веселью,
А я вернусь к несчастному Аврелью.
Два года с лишним он лежал больной,
Томимый неизбывною тоской,
Прикованный и день и ночь к кровати;
Он утешенье находил лишь в брате,
Который ведал тайну братних мук
И, кстати, сведущ был насчет наук.
Да, поверял Аврелий лишь ему
Свои страданья, больше никому,—
Памфила молчаливей и скромнее,
Пылавшего к прекрасной Галатее.
Была снаружи грудь его цела,
Но в ней засела глубоко стрела,
А раны нет, как всем известно, хуже,
Чем та, что подлечил ты лишь снаружи,
Стрелы же смертоносной не извлек.
Брат плакал, но ничем помочь не мог.
И вдруг ему одно воспоминанье
Пришло на ум: то было в Орлеане,
Где он учился и всегда готов
Был, по примеру прочих школяров,
Увлечься всем, что странно, незнакомо,
Как, например, волшебных чар приемы.
Он вспомнил, что однажды там зашел
К товарищу и, посмотрев на стол,
Тотчас увидел, что на нем, раскрыт,
Учебник белой магии лежит.
(Товарищ книгу эту, знать, читал,
Хоть вообще он право изучал.)
В ней автор объяснял луны значенье,
К ней двадцати восьми жилищ влеченье,
И мало ли еще что было там,
Что кажется лишь болтовнею нам:
Святая вера ограждает нас
От наважденья и обмана глаз.
Когда об этой книге вспомнил он,
В нем дух взыграл, надеждой окрылен,
И он подумал: «К брату исцеленье
Теперь придет, — не может быть сомненья,
Что с. помощью таинственных наук
Возможно зренье одурачить вдруг,
Как делают волшебники. Слыхал
На праздниках нередко я, что в зал
