Уильям Годвин - Калеб Уильямс
Другое правило, соблюдаемое теми, кто прошел те же ступени, и принятое самим Джайнсом, заключалось в том, чтобы оставлять сообщников своих преступлений и ни в коем случае не беспокоить их без особой необходимости или непреодолимого соблазна. По этой причине, согласно тактике Джайнса, мистер Раймонд и его товарищи были, как он говорил, в безопасности от его мщения. Но, хотя в этом смысле слова Джайнс был щепетильно честный человек, на отношение ко мне признаваемые им законы чести, к сожалению, не распространялись. Несчастье висело надо мной, и куда бы я ни обратился, я нигде не видел защиты или прикрытия. Притеснения, которым я подвергался, были основаны на утверждении, что я совершил кражу на огромную сумму. Но Джайнсу до этого не было дела: верно ли было утверждение или ложно – ему было все равно; он так ненавидел меня, как если бы моя невиновность была установлена без всяких сомнений.
Ищейки, арестовавшие меня в порту, рассказали, как это обычно делается среди их братии, часть своих приключений и объяснили, почему они склонны думать, что личность, побывавшая в их руках, – тот самый Калеб Уильямс, за поимку которого назначена награда в сто гиней; а Джайнс, сообразительность которого в его ремесле была очень велика, сопоставив факты и сроки, заподозрил, что Калеб Уильямс – тот самый человек, которого он обидел и ранил в лесу. А к этому человеку он питал самую ожесточенную вражду. Я оказался невольным поводом его позорного изгнания из шайки Раймонда; а Джайнс, как я узнал впоследствии, был глубоко убежден, что с мужественным и благородным ремеслом грабителя, от которого он был отстранен из-за меня, не может сравниться грязное и тупое занятие сыщика, к которому он вынужден был вернуться. Как только он получил упомянутые сведения, он поклялся отомстить. Он решил бросить остальные дела и посвятить все свои умственные способности тому, чтобы выгнать меня из берлоги, в которой я укрылся.
Обещанная награда, которую он в своем тщеславии считал наверняка принадлежащей ему, должна была полностью возместить ему труд и издержки. Таким образом он выступил против меня со всей проницательностью, которой он обладал в своей профессии, подстрекаемый на этот раз жаждой мести, не знающей запретов совести или человеколюбия.
Когда, вскоре после водворения в свое новое жилище, я мысленно рисовал себе картину своего положения, я легковерно полагал, как обычно делают все несчастные, что мои бедствия не могут умножиться. А между тем то, что без моего ведома произошло в это время, было для меня самым страшным несчастьем, какое только можно себе представить. Не могло случиться ничего более угрожающего для моего будущего покоя, чем роковая встреча с Джайнсом в лесу. Таким путем, как теперь выяснилось, я нажил себе нового врага – из тех странных и страшных врагов, которые твердо соблюдают решение до конца дней своих не отказываться от своей вражды. Если Фокленд был голодный лев, рыкания которого удивляли и пугали меня, то Джайнс был вредное, но едва ли не менее страшное и опасное насекомое, летающее вокруг меня и непрестанно угрожающее мне своим ядовитым жалом.
Первым шагом к осуществлению его замысла было отправиться в морской порт, где меня видели. Оттуда он проследил за мной до берегов Северна, от берегов Северна – до Лондона. Вряд ли нужно доказывать, что это всегда возможно, когда у преследователя есть достаточно веские основания, побуждающие его к настойчивости, – разве только меры предосторожности беглеца в высшей степени удачно задуманы и счастливо осуществлены. Конечно, в ходе слежки Джайнсу часто приходилось проделывать один и тот же путь и, подобно потерявшей след борзой, возвращаться к тому месту, где он в последний раз чуял зверя, которого выслеживал, Он не жалел ни стараний, ни времени, чтобы удовлетворить овладевшую им страсть.
После того как я прибыл в город, он одно время совсем потерял меня из виду, потому что Лондон такое место, где благодаря огромности его размеров человеку сравнительно легко остаться скрытым и неизвестным. Но никакие трудности не могли остановить этого нового противника. Он обходил один постоялый двор за другим (справедливо полагая, что не было такого частного дома, в котором я мог бы сразу укрыться), пока не узнал при помощи описания, которое он делал, и воспоминаний, которые вызывал, что я провел одну ночь в предместье Саутуорк. Однако о дальнейшем он не мог получить никаких сведений. На постоялом дворе не знали, что со мной сталось на следующее утро.
Но это только заставило его с еще большей энергией продолжать поиски. Описывать меня было теперь затруднительно из-за частичной перемены одежды, которую я произвел на второй день своего пребывания в городе. Но в конце концов Джайнс преодолел и это препятствие.
Проследив меня до второго постоялого двора, он получил там более подробные сведения. Я был предметом досужих разговоров для некоторых завсегдатаев этого постоялого двора. Одна старуха, очень любопытная и болтливая, которая жила напротив и в то утро встала из-за стирки очень рано, выследила меня в окно, при свете большого фонаря, который висел у ворот постоялого двора, когда я выходил оттуда. Она очень плохо меня разглядела, но ей показалось, что в моей наружности есть что-то еврейское. Она имела привычку по утрам беседовать с хозяйкой постоялого двора, причем в беседе иногда участвовал и кто-нибудь из слуг или служанок. В то утро во время разговора она несколько раз спрашивала про еврея, который провел там ночь. Никакого еврея не было. Любопытство хозяйки в свою очередь разгорелось. Судя по времени, это мог быть только я. Странно! Они стали вспоминать мою наружность и одежду и сравнивать свои наблюдения. Ни малейшего сходства! Еврей-христианин и позже бывал не раз предметом их разговоров, когда другие темы иссякали.
Сведения, полученные таким путем, Джайнс нашел очень важными. Но осуществление его замысла задерживалось. Он не мог входить во все частные дома, населенные жильцами, так же свободно, как на постоялые дворы. Он бродил по улицам, провожая любопытными и жадными взглядами каждого еврея, сколько-нибудь похожего на меня. Но напрасно. Он направился на Дьюкплейс и в синагоги. В сущности, там он меньше всего мог рассчитывать на встречу со мной. Но он прибегнул к этому как к последнему средству. Не раз он готов был отказаться от преследования, но ненасытная и беспокойная жажда мести заставляла его продолжать.
В этом смятенном и колеблющемся душевном состоянии он однажды случайно зашел к своему брату, который работал в типографии. Встречи этих двух лиц были чрезвычайно редкими, потому что вкусы и привычки их были различны. Типографщик был трудолюбив, трезв, привержен методизму и склонен к накоплению. Он был очень недоволен поведением и занятиями брата и раньше делал тщетные попытки воздействовать на него. Но, несмотря на несходство взглядов, они все-таки изредка встречались. Джайнс любил хвастаться теми из своих успехов, о которых решался упоминать, и брат был для него лишним слушателем сверх обычного круга его постоянных товарищей. А типографщика забавляла резкость суждений и новизна фактов, сообщаемых Джайнсом. Несмотря на свои предрассудки трезвенника и церковника, он испытывал удовольствие при мысли о том, что у него такой смелый и находчивый брат.
На этот раз, немного послушав удивительные истории, которые со своей грубоватой манерой небрежно рассказывал Джайнс, типографщик захотел, в свою очередь, развлечь брата. Он стал передавать некоторые мои рассказы о Картуше и Гусмане из Альфараче. Внимание Джайнса было привлечено. Его первым чувством было удивление, вторым – зависть и возмущение. Откуда типографщик добыл эти истории?
– По правде говоря, – отвечал типографщик, – никто из нас не знает, что и думать об авторе этих статеек. Он пишет стихи и рассказы, нравственные и исторические. Я типографщик и корректор и, не хвастаясь, могу назвать себя неплохим судьей в этих делах. На мой взгляд, он пишет их очень хорошо, а сам всего-навсего какой-то еврей. (Моему честному типографщику это казалось таким же странным, как если бы это писал вождь ирокезов с берегов Миссисипи.)
– Еврей? Почем ты знаешь? Ты его видел когда-нибудь?
– Нет. Весь этот материал нам всегда приносит женщина. Но мой хозяин терпеть не может тайн. Он желает сам видеть автора. Вот он докучает и докучает старухе, но никогда ничего от нее не выудит. Только раз она обронила, что молодой джентльмен – еврей.
Еврей! Молодой джентльмен! Личность, устраивающая все через посредника и окружающая все свои действия тайной! Это была богатая почва для размышлений и подозрений Джайнса. Он нашел им подтверждение без особой затраты умственных усилий в темах моих ночных занятий – о людях, погибших от руки палача. Он ничего больше не сказал брату, только спросил его, как будто между прочим: что это за старуха, сколько ей может быть лет и часто ли она приносит ему такой материал, и скоро после этого воспользовался первым предлогом, чтобы проститься.
