Уильям Годвин - Калеб Уильямс
Я считал бы себя в большей безопасности, если б у меня были деньги, на которые я мог бы жить. Необходимость зарабатывать средства к существованию, несомненно, была помехой моему решению скрываться от своего гонителя. Какой бы труд я ни нашел подходящим для своих способностей, я должен был прежде всего подумать, как мне найти должность и где я найду нанимателя или покупщика сообразно моим надобностям. В то же время у меня не было выбора. Небольшие деньги, с которыми я ушел от ищеек, почти пришли к концу.
После самого тщательного обдумывания, какому я только мог подвергнуть этот вопрос, я решил, что литература будет ареной моих первых попыток. Я читал о том, что таким путем приобретаются деньги, и знал о суммах, выплачиваемых людьми, спекулировавшими этого рода товаром, настоящему производителю. Свою подготовку я расценивал очень невысоко. Я понимал, что только опыт и практика дают умение создавать выдающиеся произведения. Хотя я не имел ни того, ни другого, но всегда стремился к этому; а рано проснувшаяся у меня жажда знания привела меня к более тесному знакомству с книгами, чем это можно было ожидать при моем положении. Если мои литературные возможности были незначительны, то невелики были и расчеты, которые я собирался на них строить. Все, чего я хотел, – это получить средства к существованию. И я был убежден, что нашлось бы не много таких людей, которые могли бы существовать на более скромные средства, чем я. К тому же я видел в этом только временный выход и надеялся, что случай или время поставят меня впоследствии в менее сомнительное положение. Решило мой выбор прежде всего то соображение, что это занятие требовало от меня меньшей подготовки и что ему можно было предаваться, привлекая к себе, как мне казалось, меньше внимания.
В одном доме со мной жила одинокая немолодая женщина, снимавшая комнату в том же этаже. Как только я решил, чему посвятить свои занятия, я остановился на ней как на возможном посреднике для распространения моих произведений. Целиком отрешенный от всяких сношений со своими ближними, я радовался случаю обменяться иногда несколькими словами с этим безобидным и добродушным существом, уже достигшим возраста, которого не касается злословие. Она жила на очень скудные средства, ежегодно выплачиваемые ей дальней родственницей – знатной особой, которая, сама обладая тысячами, была обеспокоена только тем, чтобы эта бедная женщина не запятнала ее имени, занимаясь честным трудом. Это смиренное создание, равно чуждое и треволнениям богатства и гнету невзгод, неизменно пребывало в веселом и деятельном расположении духа. Хотя ее притязания были невелики, а познания еще меньше, она отнюдь не была лишена проницательности. Она замечала человеческие ошибки и сумасбродства с незаурядной наблюдательностью. Но характер у нее был кроткий и всепрощающий, и это заставляло большинство людей думать, что она ничего не видит. Ее сердце было полно доброты. Она была искренна и пылка в своих привязанностях и никогда не упускала случая оказать услугу.
Если бы не эти черты ее характера, я, вероятно, решил бы, что мой внешний вид всеми покинутого, одинокого юноши еврейского происхождения решительно лишает меня права рассчитывать на ее доброту. Но скоро я увидел по ее манере принимать ни к чему не обязывающие учтивости, что сердце у нее слишком благородное, чтобы проявлениям его чувств препятствовали какие-нибудь низкие и недостойные соображения. Ободренный таким началом, я решил выбрать ее своим посредником. Она охотно и с большой готовностью пошла на дело, которое я ей предложил.
В предупреждение возможных недоразумений я откровенно сказал ей, что в настоящее время считаю необходимым держаться в тени, а о причинах пока умолчу, в чем прошу извинить меня, но уверен, что, узнай она эти причины, она не изменила бы своего доброго мнения обо мне. Она приняла это заявление как должное и сказала, что не желает ничего знать, кроме того, что я сам считаю уместным сообщить ей.
Мои первые литературные опыты были в области поэзии. Написав два или три произведения, я поручил этому великодушному созданию отнести их в редакцию одной газеты, но они были с презрением отвергнуты местным Аристархом[56], который, едва удостоив их взглядом, заявил, что такие вещи не в его духе. Не могу не отметить здесь, что вид миссис Марней (так звали посланную) при таких обстоятельствах ясно говорил, с чем она возвращается, и делал объяснения совершенно излишними. Она до такой степени отдавалась порученному ей делу, что неудачу или успех переживала гораздо сильнее, чем я сам. Я без всяких колебаний верил в свои способности и, будучи поглощен более существенными и мучительными размышлениями, считал эти дела совершенно ничтожными.
Я спокойно взял стихи обратно и положил их на стол. Пересмотрев их, я переделал и переписал одно из них и вместе с двумя остальными отправил их к издателю одного журнала. Он пожелал оставить их у себя до послезавтра. Когда наступил этот день, он объявил моему другу, что они будут напечатаны; но на вопрос миссис Марней об оплате ответил, что у них твердое правило – ничего не платить за стихи, так как их почтовый ящик всегда полон подобного рода произведениями. Но если джентльмен попробует свое перо в прозе – короткой статье или рассказе, он посмотрит, что можно будет для него сделать.
Я поспешил согласиться с требованием своего литературного повелителя. Я попробовал написать статью в духе «Зрителя» Аддисона[57], и она была принята. В короткое время я утвердился в этой области. Однако, не совсем доверяя своим способностям в области моральных рассуждений, я скоро обратил свои мысли к другому его предложению – рассказу. Его обращения ко мне стали теперь часты, и чтобы облегчить себе труд, я подумал о новом источнике – пересказах. У меня не было тогда никакой возможности доставать книги, но, обладая хорошей памятью, я нередко пересказывал книги, прочитанные за несколько лет до того, либо строил свое повествование по их образцу. По роковой случайности, которую не сумею как следует объяснить, мысли мои часто обращались к истории знаменитых разбойников. И время от времени я передавал случаи и анекдоты из Жизнеописаний Картуша, Гусмана из Альфараче[58] и других памятных героев, жизненный путь которых закончился на виселице или эшафоте.
Однако мысль о моем собственном положении препятствовала мне заниматься даже этим трудом. Часто я бросал перо в приступе отчаяния. Иногда я целыми днями не мог приняться за работу и погружался в какое-то полуоцепенение, слишком мучительное, чтобы его можно было описать. Однако молодость и здоровье помогали мне время от времени справляться со своим унынием и даже быть веселым, и если б так было постоянно, этот период моей жизни казался бы мне сносным.
ГЛАВА IX
Когда я таким образом старался чем-то заняться и добыть себе средства к жизни хоть на некоторое время, пока пыл моих преследователей не остынет, передо мной возник новый источник опасности, о котором я и не подозревал.
Джайнс – вор, изгнанный из шайки Раймонда, – в последние годы своей жизни колебался между двумя занятиями: нарушением законов и прислуживанием его блюстителям.
Сначала он отдался первому, и, вероятно, посвящение в тайны воровства сделало его особенно ловким в ремесле сыщика, которым он занялся не по собственному желанию, а по нужде. В этом деле его репутация стояла высоко, хотя, вероятно, не так, как он того заслуживал, потому что в человеческом обществе clat достается почти исключительно начальникам, какую бы мудрость и мастерство ни проявляли подчиненные. Он преуспевал в искусстве сыщика, когда случилось, что по какой-то неожиданности некоторые из его подвигов, предшествовавших тому моменту, когда он стряхнул с себя прах непатентованного хищничества, оказались под угрозой стать предметом общественного внимания. Получив на этот счет несколько предупреждений, он счел более благоразумным исчезнуть; в это-то время он вступил в шайку.
Вот какова была жизнь этого человека до того времени, когда я его встретил. К моменту этой встречи он был уже ветераном в шайке Раймонда. Разбойники – народ недолговечный, и поэтому, чтобы стать среди них ветераном, требуется не много времени. После изгнания из шайки он опять вернулся к своему законному ремеслу и, как блудный сын, был встречен старыми товарищами с распростертыми объятиями. На взгляд низших классов общества, такая давность не может искупить преступления, но у почтенного братства сыщиков есть правило никогда не призывать к ответу кого бы то ни было из своих, если только этого можно сколько-нибудь прилично избежать. Очевидно, им претит накладывать ненужное пятно на горностай их звания.
Другое правило, соблюдаемое теми, кто прошел те же ступени, и принятое самим Джайнсом, заключалось в том, чтобы оставлять сообщников своих преступлений и ни в коем случае не беспокоить их без особой необходимости или непреодолимого соблазна. По этой причине, согласно тактике Джайнса, мистер Раймонд и его товарищи были, как он говорил, в безопасности от его мщения. Но, хотя в этом смысле слова Джайнс был щепетильно честный человек, на отношение ко мне признаваемые им законы чести, к сожалению, не распространялись. Несчастье висело надо мной, и куда бы я ни обратился, я нигде не видел защиты или прикрытия. Притеснения, которым я подвергался, были основаны на утверждении, что я совершил кражу на огромную сумму. Но Джайнсу до этого не было дела: верно ли было утверждение или ложно – ему было все равно; он так ненавидел меня, как если бы моя невиновность была установлена без всяких сомнений.
