Автор неизвестен - Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов

Для своих медитаций, наставлений и обличений Вальтер широко использовал жанр дидактического шпруха, распространенного к тому времени в немецкой поэзии демократического склада. Еще в 60—70-х годах XII века под именем поэта Сперфогеля увидело свет собрание однострофных шпрухов, связапных парными рифмами и содержащих моральные поучения и назидательные басни. Гибкая форма шпруха как нельзя лучше подходила для целей, которые ставил перед собой Вальтер. Ведь был он не только певцом любви, но и поэтом-публицистом, откликавшимся на события, волновавшие страну. В то время в Германии шла борьба за императорский престол и папа римский стремился извлечь наибольшую выгоду из немецкой неурядицы. Осуждая феодальные междоусобицы, раздиравшие империю после смерти в 1197 году Генриха VI, единственного сына Фридриха Барбароссы, Вальтер в императорской короне видел символ единой и могущественной Германии («В ручье среди лужайки...», «Я подсмотрел секреты...» и др.). В ряде язвительных шпрухов бичевал он преступную алчность папы и католического клира, беззастенчиво обиравших немцев и сеявших смуту в государстве. Антиклерикальные шпрухи Вальтера имели огромный успех в самых широких кругах. Вызывая ярость сторонников папской партии, они свидетельствовали о росте антиклерикальных настроений в стране, со временем пришедшей к Реформации.

К концу жизни Вальтер утратил былую жизнерадостность. Им овладели религиозные настроения. Он твердит, что мир наряден и привлекателен только снаружи, внутри же он черен и страшен, как смерть. Да и вообще все меняется к худшему, куда ни посмотришь. Настали тяжелые времена («Увы, промчались годы, сгорели все дотла...»).

Когда Вальтер с негодованием писал о мерзких жабах, заглушавших при дворе стройное пение соловьев,— он имел в виду прежде всего «деревенский миннезанг», шедший на смену «высокой» куртуазной поэзип (Нейдхарт фон Рейенталь, около 1180—1237, и др.). В рыцарскую поэзию вторгались бытовые сценки из крестьянской жизни, с перебранками, потасовками и прочими натуралистическими деталями. Подошла пора бюргерской поэзии, тяготевшей к изображению «низкой» прозы повседневной жизни. Угасал лирический порыв, уступавший место сухому дидактизму, столь ценимому в бюргерских кругах. Пожалуй, порыв этот еще продолжал сохраняться в религиозной поэзии, окрашенной в мистические тона (сестра Мехтхильд из Магдебурга (умерла около 1280 г.), анонимные песни), но то была поэзия отречения, расставшаяся с землей и обращенная к миру потустороннему. Впрочем, миннезанг угас не сразу, он еще довольно долго заявлял о себе, приобретя, однако, эпигонский характер. Но и среди эпигонов попадались поэты несомненно одаренные. К числу таких поэтов принадлежали, например, последний выдающийся куртуазный эпик Германии горожанин Конрад Вюрцбургский (около 1220—1287), не пренебрегавший лирической поэзией, и несомненно интересный поэт Марнер (годы творчества приблизительно— 1230—1270), последователь Вальтера фон дер Фогельвейде, написавший немало шпрухов, весьма разнообразных по своему содержанию.

Среди поэтов, связанных с традицией Нейдхарта, обращает на себя внимание Тангейзер (время творчества — около 1228—1265), ставший со временем героем популярной легенды. Тяготея к мотивам «низкой» любви, к формам народной плясовой несни, он подсмеивался над несообразностями куртуазного служения. Из автобиографических признаний поэта мы узнаем, что, подобно вагантам, он не сидел долго на одном месте, подвергался опасностям на суше и на море, в драной одежде, с пустым карманом, растратив все, что у него было, на женщин и вино. В легенде, впервые засвидетельствованной в народной песне 1515 года, Тангейзер становится возлюбленным г-жи Венеры и живет вместе с ней в сказочной «Венериной горе». Папа Урбан проклинает раскаявшегося грешника, заявляя, что как не может зазеленеть посох в его руке, так не может Тангейзер обрести прощение на земле. Удрученный Тангейзер возвращается в Венерину гору, а посох папы тем временем покрывается молодой зеленью, обличая недостойное жестокосердие верховного первосвященника.

Все чаще в XIII—XIV веках появляются поэты бюргерского происхождения, то перепевавшие мотивы высокого, или «деревенского», миннезанга (Иоганнес Хадлауб, Фрауенлоб), то с несомненным успехом трудившиеся на нние дидактической поэзии. Подъем городов укреплял их силы, питал их вольнодумство и обличительный пафос (Фрейданк). Но с литературной арены но сошли еще и рыцари, стремившиеся поддержать угасавший авторитет куртуазной поэзии. Одним из таких ревнителей куртуазии являлся Ульрих фон Лихтенштейн (1200—1275), проявлявший себя в различных экстравагантных выходках, которые вместо того, чтобы прославлять любовное служение, превращали его в нелепый фарс.

В XIV и XV веках наступил закат миннезанга. Все реже рыцари обращаются к поэзии. К тому же в новых исторических условиях само куртуазное служенпе становится явным апахронизмом. Новые веяния проникают в придворную поэзию. Собственно куртуазный элемент отходит на второй план, уступая место бытовым зарисовкам и размышлениям о состоянии современного общества. Графу Гуго фон Монтфорту (1357—1423) любовное служение даже начинает казаться греховным. Он твердит о быстротечности всего земного и предостерегает сильных мира сего от несправедливых поступков. Его удручает трагическое неустройство окружающей жпзни. По его словам, «мир сбился с пути», превратился в «дурацкий балаган». О торжествующей кривде и деградации рыцарства с тревогой и негодованием писал последний талантливый миннезингер — Освальд фон Волькенштейн (1377— 1445), проживший бурную, наполненную приключениями жизнь. Подобно Тапгейзеру, оп склоноп рассказывать о пережитом. Призрачпому миру куртуазного идеала предпочитает оп конкретные проявления жизненной правды. Даже весна наделена у него местным, тирольским колоритом. Наряду с пылкими любовными песнями, создавал он песни кабацкие, наполненные хмельным разгулом.

На этом заканчивался миннезанг, уступавший место бюргерскому мейстерзангу.

Наше представление о лирической поэзии средних веков было бы, йшюшо, весьма неполным, если бы мы прошли мимо латинской поэзии вагантов (vagantes — «бродячие люди»), озорных школяров, неунывающих клириков, поклонников Бахуса и Венеры. В средние века латинский язык был не только языком католической церкви, по также языком науки и образованности. В университетах, монастырских и городских школах занятия велись на латинском языке. Это давало возможность школярам, склонным к перемене мест, перебираться из одного университета в другой, из одной страны в другую, повсюду встречая привычную обстановку латинского велеречия. Встречались среди вагантов также клирики без определенных занятий, появлявшиеся то здесь, то там, представители низшего духовенства, не взысканные щедротами фортуны, разбитные клерки,— пестрая и шумная толпа латиноязычных поэтов из разных стран. Поднимая вагантов над массой «профанов», латинский язык приобщал их к духовной элите средних веков, вместе с тем на иерархической лестнице того времени они занимали достаточно скромное место. Большие господа посматривали на них свысока. Ваганты знали, что такое бедность и что такое унижение. Это сближало их с демократическими слоями, да, вероятно, многие из них вышли из этих слоев.

Во всяком случае, в поэзии вагантов проступали демократические черты. Ученые почитатели Овидия и Горация, искусные версификаторы, при случае блиставшие школьной эрудицией, охотно обращались к фольклору, используя мотивы и формы народных песен. По-латыни зазвучали и женские песни, и песни рассвета, и «весенние запевы» и т. п. Ваганты не стремились приукрашивать жизнь. Им совершенно чужда куртуазная манерность. В их жилах буйно колобродила молодая кровь. Они всегда готовы прославить щедрые дары природы, без всякого жеманства воспеть плотскую любовь, радости вииопнтия и азартные игры. Один из самых талантливых вагантов, называвший себя Архипиитом, то есть «поэтом поэтов» (середина XII в.), даже признавался, что кабацкий разгул укрепляет его вдохновение («Исповедь»), С уважением относясь к науке, гордясь тем, что со временем и они станут ее оплотом, ваганты в то же время шумно ликуют, когда приходит «день освобождения от цепей учения», песнями, плясками, любовными забавами отмечают они этот знаменательный день.

Радость и свобода — вот к чему устремлена душа вагантов. Устремлена в то время, когда вся жизнь средневекового человека была всецело подчинена строгой сословной и корпоративной регламентации. Этому чопорному миру ваганты противопоставляли свое вольное братство, в которое доступ открыт всем добрым и веселым людям, всем, кто готов поделиться последним грошом с нуждающимся, кто лишен высокомерия и ханжества,— без различия пола и возраста, общественного и имущественного положения, национальной принадлежности и вероисповедания. Зато лицемерным святошам, наглым щеголям и хищным стяжателям в вольное братство доступ заказан («Орден вагантов»). Манифест вагантов уже намечал путь, со временем приведший к «Телемскому аббатству» великого гуманиста эпохи Возрождения Франсуа Рабле.