Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть первая
Этот Брюхан повелел, чтобы у всякого нищего были деревянная плошка и фляга с вином, спрятанные от любопытных глаз; чтобы никто не смел носить при себе кувшин с водой или кружку, а пил бы воду прямо из котла, лохани, кадки или иного подобного сосуда, погружая туда голову, как скотина; чтобы тот, кто не пропустил стаканчик за салатом, не смел прикасаться к вину ни за обедом, ни за ужином; чтобы никто не покупал и не потреблял конфет, варенья и прочих сластей; чтобы во все кушанья добавлялись перец и соль — при изготовлении либо во время еды; чтобы нищие спали, не раздеваясь, на полу, без подушки и лежа на спине; чтобы тот, кто собрал на дневное пропитание, остальную часть дня не трудился и не попрошайничал.
Сам Брюхан ел лежа, спал зимой и летом без одеяла. Десять месяцев в году он не выходил из таверн и погребков.
Так что были и у нас свои законы. Я знал их все наизусть, а соблюдал лишь те, в которых речь шла о достойном поведении, зато держался их неукоснительно. Высшей честью для себя я полагал прославить наше ремесло и постичь его в совершенстве. Ибо, взявшись за дело, не годится его запускать и откладывать, не доведя до конца; только глупцы начинают сразу много дел и ни одного не завершают. Я же на всяком поприще трудился не покладая рук, пока не завершал дела с честью. Но в ту пору был я еще совсем зеленый, не хватало ума и опыта, и чуть не каждый день случалось мне давать промашку.
Как-то в начале сентября, в праздник, отправился я в город примерно около часу пополудни. Жара стояла невообразимая; вот я и решил: при виде меня всякий подумает, что только крайний голод мог погнать за подаянием в такой зной, и сжалится над бедняком. Любопытно было мне узнать, много ли удастся насобирать в такую пору.
Я обошел несколько улиц. Во всех домах меня угощали только бранью и гнали прочь. Наконец постучал я клюкой в дверь одного дома. Никто не выходит. Стучу второй, третий раз — опять никого. Еще стучу, погромче, чтоб услышали, — дом был большой.
Тогда в окно выглянул поваренок, который, видать, как раз мыл посуду; этот негодяй выплеснул на меня целый ушат горячих помоев, а когда дело было сделано, преспокойно сказал:
— Эй, берегись, там, внизу! Воду лью!
Я ну вопить благим матом, убивают, мол. Конечно, меня обварили, но не так уж сильно, как я о том кричал. На шум собралась толпа. Каждый высказывал свое мнение: одни говорили — это непорядок; другие, что сам виноват, — ежели тебе не спится, не мешай спать добрым людям. Кое-кто утешал меня. Выклянчив немного мелочи у самых сердобольных, я пошел домой обсушиться и отдохнуть.
Иду и рассуждаю про себя: «В кого это я уродился такой любопытный, что всюду мне надо совать свой нос? Когда я угомонюсь? Когда поумнею? Когда научусь довольствоваться малым и не лезть, куда не положено? Какой бес смущает меня и уводит с торной дороги? Зачем больше других стараться?»
Так я и подошел к дому. По соседству с нами жил один старик, который нищенствовал всю жизнь, лет семьдесят, — еще родители его были нищими и по наследству передали свое ремесло сыну. Родом он был из Кордовы, а стало быть, хитрец, пальца в рот не клади. Мать принесла его в Рим сосунком в год Юбилея. Глядя, как я плетусь, мокрый, грязный, выпачканный жиром, облепленный капустными листьями и горохом, он спросил, что со мной случилось. Я рассказал и весьма насмешил старика.
— Смотри, Гусманико, — заметил он, — как бы не получилось с тобой, как с волчонком Бенитильо, который учителем захотел стать, учеником не побыв[182]. Ишь какой прыткий! Не знаешь разве, что негоже нарушать обычай? Так и быть, поучу тебя, несмышленыша, как надо себя вести, — ведь ты мой земляк. Садись-ка и слушай! Летом в часы сьесты просить не следует, особливо в домах знатных сеньоров, лучше иди уж к ремесленникам. Время это неподходящее, все отдыхают или спят, и если кто потревожит их сон, рассердятся и прогонят наглеца прочь.
Коль постучишься дважды и никто тебе не ответит, смекай, что либо никого нет дома, либо нарочно не сказываются. Проходи тогда мимо, не задерживайся — время терять, денег не видать.
Не пытайся сам открывать запертую калитку, проси подаяния с улицы: неровен час со двора выбежит собака, накинется на чужака и отхватит пол-ягодицы враз. Диву даюсь, почему эти псы всегда чуют нашего брата и ненавидят нас не меньше, чем хозяева. А ежели в доме нет собаки, выскочит слуга-грубиян и наговорит такого, что слушать тошно, а то и прибьет.
Когда просишь подаяния, не улыбайся и не повышай голоса; старайся говорить тихо, точно больной, хоть здоров ты как бык; голову опусти пониже, смотри в землю и еле-еле разжимай губы.
По утрам обтирай лицо тряпкой влажной, но не мокрой, так, чтобы быть не грязным, но и не чистым. На одежду, даже на новую, ставь заплаты, можно другого цвета. Помни, что для нищего важнее ходить в заплатах, чем быть опрятным, но и отвращение вызывать не следует.
Иной раз, услышав твои просьбы, человек снимет перчатку, засунет руку в карман — ты уж радуешься, думаешь, что тебе хотят дать монету, а он только вытащит носовой платок и прочистит нос. Все же ты не злись, не ворчи, потому что неподалеку может оказаться другой человек, который собирался подать тебе милостыню, но из-за дерзких твоих слов раздумает.
Ежели тебя встречают радушно, приходи каждый день: привязанность к дому — верный доход. Уходя, не забывай помолиться за упокой души всех умерших в этой семье и о ниспослании благоденствия дому сему.
На брань отвечай смирением, на грубость — кротостью; помни, что ты испанец, а нас повсюду ненавидят за нашу заносчивость. Кто хочет вытянуть деньги из чужого кошелька, тому надобно просить, а не грозиться, умолять, а не браниться: ласковое теля двух маток сосет.
Ежели ничего не подадут, отвечай со смирением: «Хвала господу! Да хранит он вашу милость и дарует обитателям дома сего доброе здоровье, мир и веселье, дабы могли они поделиться с бедняками». Таким способом я немало заработал. Кротко эдак отвечу, сложив руки, как на молитве, и подняв глаза к небу, — глядишь, зазовут в дом и что-нибудь дадут.
Добрый старик сверх того научил меня подделывать язвы и опухоли, притворяться, будто у меня парализована рука или нога, изменять цвет лица и посвятил во многие другие тонкости ремесла, придуманные для того, чтобы нищих не упрекали, что они — люди здоровые, сильные и годные работать. Да, много добра он мне сделал. Ему были ведомы любопытнейшие тайны природы, и от меня старик ничего не скрывал, считая понятливым малым, хоть и новичком в деле. Одной ногой он уже стоял в гробу, а потому хотел оставить после себя капеллана замаливать его грехи. Так оно и сталось, ибо вскоре он умер.
Мы, нищие, часто собирались и советовались, в каких выражениях христарадничать. По вечерам мы их зубрили и придумывали новые. Некоторые из нас с того и жили, что сочиняли эти жалобы и продавали другим, словно комедии. Чтобы тронуть сердца и вызвать сострадание, все шло в дело.
По праздникам мы подымались спозаранку, спешили в храмы к отпущению грехов, чтобы захватить места получше: кому удавалось пристроиться у чаши со святой водой или в приделе, где молятся кающиеся, тот был не в убытке. А иногда отправлялись бродяжить и обходили все деревни и мызы в округе. Из таких походов мы всегда возвращались с богатой добычей: крестьяне, жалея нас, щедро подавали сало, сыр, хлеб, яйца, одежду.
Бывало, попросишь Христа ради глоточек вина, дескать, сосет под ложечкой — мочи нет. А тебя спросят, есть ли во что налить. Мы же носили при себе, вроде для воды, кувшин, чуть поменьше, чем на пол-асумбры; вот и наполнят его вином до краев. Тогда отойдешь немного от дверей дома и перельешь вино из кувшина в мех, который висел у нас сзади на поясе и вмещал четыре асумбры. Еще улицу не прошел, глядишь, мех уже полон, надо возвращаться, слить вино в бочонок, а уж потом продолжать обход.
Ходили же мы — не поймешь, обутые или разутые, в шляпах или с непокрытой головой, ибо на ногах носили стоптанные худые опорки и шляпа была одни дырья. Сорочек мы не надевали. Начнешь, как положено, клянчить жалостным голосом, а тебе скажут: «Прости, братец! Бог подаст, а мы в другой раз!» Тогда попросишь хоть пару старых башмаков или негодную шляпу «для бедняка, что ходит в зной и ненастье голый и босый! Благословен господь, что избавил вашу милость от бед и мытарств, какие мы терпим! Да умножит он свои благодеяния и охранит вас от козней недругов, да ниспошлет он вашей милости здоровье душевное и телесное, в нем же истинное богатство!»
Ежели и на это скажут: «Поверь, братец, дать тебе нечего, ну совсем нечего», — тогда можно еще попросить: «Подайте хоть старую рубашку, ветхую, негодную» чтобы мне, злосчастному, наготу прикрыть и язвы залечить, а вас да укроет на небесех господь своей благостыней! Христом-господом заклинаю, сжальтесь над убогим, ибо не в силах я трудиться и заработать на одежду! Благословенна пречистая дева Мария, заступница наша!» Станешь так приговаривать — каменное сердце и то смягчится!
