Жоффруа Виллардуэн - Завоевание Константинополя
Конкретизируя его причины, Виллардуэн, передающий ход обсуждения событий, которое состоялось в баронском совете, заостряет внимание на тактических и технических просчетах крестоносцев (надо было атаковать каждую башню не одним, а двумя кораблями, связанными вместе — § 240). По мнению же Робера де Клари, крестоносцы, потерпев неудачу, вообще усомнились в «законности» всего дела, так что духовенству пришлось вновь подтвердить, что битва является справедливой, и отпустить грехи осаждавшим Константинополь (гл. LXXIII). Итак, Жоффруа де Виллардуэн старательно перелагает ответственность за провал на ошибки крестоносцев, не находя ничего предосудительного в самой войне против греков, — он вовсе и не касается вопроса о ее правомерности или неправомерности, — такой вопрос для него как бы исключен в принципе. Напротив, по мысли хрониста (пусть она и не высказана им в непосредственной форме), эта война целиком и полностью была оправданной. Да, над «пилигримами» нависла большая опасность; да, Всевышнему угодно было сделать задачу еще более трудновыполнимой, но тем не менее он оставался благорасположенным к своему воинству, ибо в конце-то концов, как ни воодушевил греков их успех (§ 241), Господь поднял борей (северный ветер), прибивший корабли вплотную к стенам (§ 242), крестоносцы быстро завладели несколькими крепостными башнями и воротами, одержав полную победу (§ 244). Бог, по Виллардуэну, сражался на их стороне: хронист вновь повторяет эту мысль, говоря об огромной добыче, захваченной в Константинополе («И велика была радость от почестей и победы, которыми их удостоил Господь» — § 251).
Было бы неверным думать, что Жоффруа де Виллардуэн занят только тем, что слагает сплошной панегирик крестоносцам, что он всегда некритически передает факты, касающиеся их действий, что он постоянно озабочен одним лишь прославлением крестоносной авантюры. В действительности рамки политической концепции хрониста, органически вплетающейся в его провиденциалистский историзм, позволяют автору довольно часто выступать и в роли объективного наблюдателя. Так, он не стесняется уличать крестоносцев в алчности при дележе константинопольской добычи, в сребролюбии — грех, за который уже тогда, в 1204 г., «сникла любовь Господа» к его возлюбленным чадам (§ 253), а год спустя, по воле Господней, последовал страшный адрианопольский разгром (§ 360).
Там и сям Жоффруа де Виллардуэн указывает на какие-то изъяны в поведении своих героев; в минус Бонифацию Монферратскому и Бодуэну Фландрскому ставятся, к примеру, их распри летом 1204 г., виновниками которых, впрочем, как оказывается, послужили дурные советники (§ 278), поссорившие обоих предводителей. Некоторые главари «пилигримов», своевольничая, допускают ошибки в боевых действиях: в результате одной из них, совершенной графом Луи Блуаским и Шартрским, цвет рыцарства погибает в сражении с болгарами у Адрианополя, после чего союзники «Иоанниса» — куманы дошли почти до самого Константинополя (§ 386) и крестоносцы, увязшие в войне с восставшими греками, потеряли чуть ли не все свои приобретения.
И все же «критика», на которую отваживается Виллардуэн в адрес «пилигримов», — это, если можно так выразиться, апологетическая критика. Она ведется в определенных границах, имеет несколько общий характер и осуществляется в умеренно-снисходительных тонах. Хронист уходит от изложения ряда острых эпизодов, рассказ о которых мог бы бросить слишком темные пятна на «поборников справедливости». Он совершенно не останавливается — это хорошо подметили, между прочим, американские историки X. У. Азар и Р. Л. Уолф — на бесчинствах крестоносцев в завоеванном ими Константинополе[102]. Если Робер де Клари перечисляет по именам рыцарей, которым доверили было охрану добытых сокровищ и которые принялись укрывать украденное и присваивать ценности, не дожидаясь общей дележки (гл. LXXXI), если негодующий пикардиец предъявляет настоящий обвинительный акт расхитителям «общего добра» (а ведь для его охраны выбрали, по Виллардуэну, «из самых надежных французов и венецианцев» — § 252), то «маршал Романии и Шампани» довольствуется кратким указанием на «строгий суд» сеньоров над расхитителями, приговоривший многих из укрывавших добычу к повешению (§ 255). По сути и этот факт, рисующий неприглядный облик захватчиков, хронист старается преподнести так, чтобы смягчить впечатление, которое его рассказ мог бы произвести на аудиторию, в каком-то выгодном для предводителей направлении, поддержав их репутацию добропорядочных военных командиров (граф де Сен-Поль повесил даже одного из своих рыцарей — § 255).
И вторая оговорка хрониста: с его точки зрения, коль скоро и не все «пилигримы» суть достойные рыцари, ибо они бывают подвержены алчности, обнаруживают малодушие, совершают непростительные ошибки в столкновениях с врагом, выказывают неосмотрительность и пр., тем не менее линия поведения крестоносцев в целом, прежде всего их главарей, заслуживает одобрения повествователя. Недаром ведь Всевышний в критических ситуациях вмешивается в события, дабы не допустить окончательного и полного поражения «пилигримов». В рассказе о невзгодах, постигших крестоносцев после захвата византийской столицы в 1204., встречается немало упоминаний о понесенных ими неудачах, сопровождавшихся гибелью людей, но посреди всех этих бед, когда против латинян отовсюду поднялись многочисленные противники, греки и болгары, «Иоаннис» — во Фракии (§ 311), Феодор Ласкарь — в Малой Азии (§ 312—313, 320, 322—323), Лев Сгур и Михалис — в Греции (§ 301, 331), Бог проявляет милосердие и жалость к «своим». Враждующие маркиз Монферратский и император Бодуэн Фландрский примиряются между собой (§ 299). Крестоносцы, терпя одну неудачу за другой, тем не менее порой даже одерживают триумфы — схватывают и казнят ненавистного Морчуфля (§ 306—308), берут в плен «предателя» Алексея III (§ 309); неожиданно для самих себя они побеждают врагов, хотя по численности значительно уступают им (§ 319, 323, 329, 338). Короче, Господь не оставляет «пилигримов» своим милосердием в самом отчаянном положении, когда уже их самих покидает всякая надежда и они считают свое спасение чудом Божьим (уход «Иоанниса» из Дидимотики — § 432, победа латинян, соединившихся с частью греков, над болгарами и освобождение пленников «Божьей справедливостью» — § 447; отступление «Иоанниса», покинутого куманами, из-под Адрианополя в 1207 г.— § 475).
Таким образом, определенный «критицизм» и видимая объективность хрониста на практике оборачиваются той же апологетикой, составляющей, о чем уже было сказано, суть «теории случайностей».
В хронике налицо и другие, в большей или меньшей степени заметные, элементы апологетически тенденциозного освещения истории крестового похода, в первую очередь деяний его предводителей и слабее — рядовых участников[103].
В величественно-эпическом обличье предстает с ее страниц престарелый и немощный телом, но доблестный и сильный духом, умудренный опытом венецианский дож Энрико Дандоло. Он напоминает героев chansons de geste, какого-нибудь Оливье, если не самого Карла Великого (из «Песни о Роланде»), которому почти равен по возрасту, а главное, с которым сходствует величием души и отвагой[104]. Рассказывая о нем, хронист, по меткому замечанию Ж. Дюфурнэ, мобилизует весь арсенал доступных ему выразительных средств, чтобы воспеть его геройство, стойкость, мужество. Чрезвычайно эффектна сцена, когда в разгар напряженной схватки за Константинополь на суше и на море в июле 1203 г., посреди шумного боя, исход которого долгое время остается неясным, дож отдает повеление высадить его самого на берег со знаменем св. Марка в руках (§ 173). Это вызывает общее воодушевление, и в результате крестоносцы овладевают 25 башнями — победа настолько неожиданная, что бароны вначале «и поверить не могли» (§ 175).
Да и все венецианцы аттестуются хронистом в высшей степени положительно. Автор стремится, в частности, оттенить их сплоченность вокруг дожа (по контрасту с «пилигримами», которые зачастую выказывали ее отсутствие в собственных рядах)[105]. С энтузиазмом описывается единодушная и горячая поддержка, оказанная «венецианским народом» предложениям дожа о том, чтобы соорудить и предоставить флот крестоносцам (§ 28); с восхищением рассказывается, какой восторг встретило у венецианцев заявление дряхлого по виду и почти слепого, но доблестного Энрико Дандоло о его намерении самому «принять крест» (§ 66: «вскричали все в один голос: „Господом Богом просим вас, пусть так и будет, идите же с нами!“») и о том, как «венецианцы приняли тогда крест, и весьма выросло в тот день войско пилигримов» (§ 68)[106]. Восхваления отваги венецианцев, славословия герою-дожу, повсюду рассыпанные в записках, органически вписываются в панегирическую и в значительной мере самооправдательную концепцию Виллардуэна. Их назначение — подтвердить ту мысль, что для исполнения своих целей Господь избрал и «пилигримов», и Венецию (в заключении договора с которой в 1201 г. сам Виллардуэн сыграл важную роль).
