Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь пятая

Круг второй — Минос — Сладострастники

Так я сошел, покинув круг начальный,Вниз во второй; он менее, чем тот,Но больших мук в нем слышен стон печальный.

Здесь ждет Минос,* оскалив страшный рот;Допрос и суд свершает у порогаИ взмахами хвоста на муку шлет.

Едва душа, отпавшая от бога,Пред ним предстанет с повестью своей,Он, согрешенья различая строго,

Обитель Ада назначает ей,Хвост обвивая столько раз вкруг тела,На сколько ей спуститься ступеней.

Всегда толпа у грозного предела;Подходят души чередой на суд:Промолвила, вняла и вглубь слетела.

«О ты, пришедший в бедственный приют, —Вскричал Минос, меня окинув взглядомИ прерывая свой жестокий труд, —

Зачем ты здесь, и кто с тобою рядом?Не обольщайся, что легко войти!»И вождь в ответ: «Тому, кто сходит Адом,

Не преграждай сужденного пути.Того хотят — там, где исполнить властныТо, что хотят. И речи прекрати».

И вот я начал различать неясныйИ дальний стон; вот я пришел туда,Где плач в меня ударил многогласный.

Я там, где свет немотствует всегдаИ словно воет глубина морская,Когда двух вихрей злобствует вражда.

То адский ветер, отдыха не зная,Мчит сонмы душ среди окрестной мглыИ мучит их, крутя и истязая.

Когда они стремятся вдоль скалы,*Взлетают крики, жалобы и пени,На господа ужасные хулы.

И я узнал, что это круг мученийДля тех, кого земная плоть звала,Кто предал разум власти вожделений.

И как скворцов уносят их крыла,В дни холода, густым и длинным строем,Так эта буря кружит духов зла.

Туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем;Там нет надежды на смягченье мукИли на миг, овеянный покоем.

Как журавлиный клин летит на югС унылой песнью в высоте надгорной,Так предо мной, стеная, несся круг

Теней, гонимых вьюгой необорной,И я сказал: «Учитель, кто они,Которых так терзает воздух черный?»

Он отвечал: «Вот первая, взгляни:Ее державе многие языкиВ минувшие покорствовали дни.

Она вдалась в такой разврат великий,Что вольность всем была разрешена,Дабы народ не осуждал владыки.

То Нинова венчанная жена,Семирамида, древняя царица;Ее земля Султану отдана.

Вот нежной страсти горестная жрица,*Которой прах Сихея оскорблен;Вот Клеопатра, грешная блудница.

А там Елена, тягостных временВиновница; Ахилл, гроза сражений,Который был любовью побежден;

Парис, Тристан». Бесчисленные тениОн назвал мне и указал рукой,Погубленные жаждой наслаждений.

Вняв имена прославленных молвойВоителей и жен из уст поэта,Я смутен стал, и дух затмился мой.

Я начал так: «Я бы хотел ответаОт этих двух,* которых вместе вьетИ так легко уносит буря эта».

И мне мой вождь: «Пусть ветер их пригнетПоближе к нам; и пусть любовью молитИх оклик твой; они прервут полет».

Увидев, что их ветер к нам неволит:«О души скорби! — я воззвал. — Сюда!И отзовитесь, если Тот позволит!»*

Как голуби на сладкий зов гнезда,Поддержанные волею несущей,Раскинув крылья, мчатся без труда,

Так и они, паря во мгле гнетущей,Покинули Дидоны скорбный ройНа возглас мой, приветливо зовущий.

«О ласковый и благостный живой,Ты, посетивший в тьме неизреченнойНас, обагривших кровью мир земной;

Когда бы нам был другом царь вселенной,Мы бы молились, чтоб тебя он спас,Сочувственного к муке сокровенной.

И если к нам беседа есть у вас,Мы рады говорить и слушать сами,Пока безмолвен вихрь, как здесь сейчас.

Я родилась над теми берегами,Где волны, как усталого гонца,Встречают По с попутными реками.*

Любовь сжигает нежные сердца,И он пленился телом несравнимым,Погубленным так страшно в час конца.

Любовь, любить велящая любимым,Меня к нему так властно привлекла,Что этот плен ты видишь нерушимым.

Любовь вдвоем на гибель нас вела;В Каине* будет наших дней гаситель».Такая речь из уст у них текла.

Скорбящих теней сокрушенный зритель,Я голову в тоске склонил на грудь.«О чем ты думаешь?» — спросил учитель.

Я начал так: «О, знал ли кто-нибудь,Какая нега и мечта какаяИх привела на этот горький путь!»

Потом, к умолкшим слово обращая,Сказал: «Франческа, жалобе твоейЯ со слезами внемлю, сострадая.

Но расскажи: меж вздохов нежных дней,Что было вам любовною наукой,Раскрывшей слуху тайный зов страстей?»

И мне она: «Тот страждет высшей мукой,Кто радостные помнит временаВ несчастии; твой вождь тому порукой.

Но если знать до первого зернаЗлосчастную любовь ты полон жажды,Слова и слезы расточу сполна.

В досужий час читали мы однаждыО Ланчелоте сладостный рассказ;*Одни мы были, был беспечен каждый.

Над книгой взоры встретились не раз,И мы бледнели с тайным содроганьем;Но дальше повесть победила нас.

Чуть мы прочли о том, как он лобзаньемПрильнул к улыбке дорогого рта,Тот, с кем навек я скована терзаньем,

Поцеловал, дрожа, мои уста.И книга стала нашим Галеотом!*Никто из нас не дочитал листа».

Дух говорил, томимый страшным гнетом,Другой рыдал, и мука их сердецМое чело покрыла смертным потом;

И я упал, как падает мертвец.

Песнь шестая

Круг третий — Цербер — Чревоугодники

Едва ко мне вернулся ясный разум,Который был не в силах устоятьПред горестным виденьем и рассказом, —

Уже средь новых пыток я опять,Средь новых жертв, куда ни обратиться,Куда ни посмотреть, куда ни стать.

Я в третьем круге, там, где, дождь струится,Проклятый, вечный, грузный, ледяной;Всегда такой же, он все так же длится.

Тяжелый град, и снег, и мокрый гнойПронизывают воздух непроглядный;Земля смердит под жидкой пеленой.

Трехзевый Цербер,* хищный и громадный,Собачьим лаем лает на народ,Который вязнет в этой топи смрадной.

Его глаза багровы, вздут живот,Жир в черной бороде, когтисты руки;Он мучит души, кожу с мясом рвет.

А те под ливнем воют, словно суки;Прикрыть стараясь верхним нижний бок,Ворочаются в исступленье муки.

Завидя нас, разинул рты, как мог,Червь гнусный. Цербер, и спокойной частиВ нем не было от головы до ног.

Мой вождь нагнулся, простирая пясти,И, взяв земли два полных кулака,Метнул ее в прожорливые пасти.

Как пес, который с лаем ждал куска,Смолкает, в кость вгрызаясь с жадной силой,И занят только тем, что жрет пока, —

Так смолк и демон Цербер грязнорылый,Чей лай настолько душам омерзел,Что глухота казалась бы им милой.

Меж призраков, которыми владелТяжелый дождь, мы шли вперед, ступаяПо пустоте, имевшей облик тел.

Лежала плоско их гряда густая,И лишь один, чуть нас заметил он,Привстал и сел, глаза на нас вздымая.

«О ты, который в этот Ад сведен, —Сказал он, — ты меня, наверно, знаешь;Ты был уже, когда я выбыл вон».

И я: «Ты вид столь жалостный являешь,Что кажешься чужим в глазах моихИ вряд ли мне кого напоминаешь.

Скажи мне, кто ты, жертва этих злыхИ скорбных мест и казни ежечасной,Не горше, но противней всех других».

И он: «Твой город,* зависти ужаснойСтоль полный, что уже трещит квашня,Был и моим когда-то в жизни ясной.

Прозвали Чакко* граждане меня.За то, что я обжорству предавался,Я истлеваю, под дождем стеня.

И, бедная душа, я оказалсяНе одинок: их всех карают тутЗа тот же грех». Его рассказ прервался.

Я молвил: «Чакко, слезы грудь мне жмутТоской о бедствии твоем загробном.Но я прошу: скажи, к чему придут

Враждующие в городе усобном;И кто в нем праведен; и чем раздорЗажжен в народе этом многозлобном?»

И он ответил: «После долгих ссорПрольется кровь и власть лесным доставит,А их врагам — изгнанье и позор.

Когда же солнце трижды лик свой явит,Они падут, а тем поможет встатьРука того, кто в наши дни лукавит.

Они придавят их и будут знать,Что вновь чело на долгий срок подъемлют,Судив сраженным плакать и роптать.*

Есть двое праведных, но им не внемлют.*Гордыня, зависть, алчность — вот в сердцахТри жгучих искры, что вовек не дремлют».

Он смолк на этих горестных словах.И я ему: «Из бездны злополучийВручи мне дар и будь щедрей в речах.

Теггьяйо, Фарината, дух могучий,Все те, чей разум правдой был богат,Арриго, Моска или Рустикуччи, —

Где все они, я их увидеть рад;Мне сердце жжет узнать судьбу славнейших:Их нежит небо или травит Ад?»

И он: «Они средь душ еще чернейших:Их тянет книзу бремя грешных лет;Ты можешь встретить их в кругах дальнейших.*

Но я прошу: вернувшись в милый свет,Напомни людям, что я жил меж ними.Вот мой последний сказ и мой ответ».

Взглянув глазами, от тоски косыми,Он наклонился и, лицо тая,Повергся ниц меж прочими слепыми.

И мне сказал вожатый: «Здесь гния,Он до трубы архангела* не встанет.Когда придет враждебный судия,

К своей могиле скорбной каждый прянетИ, в прежний образ снова воплотясь,Услышит то, что вечным громом грянет».*

Мы тихо шли сквозь смешанную грязьТеней и ливня, в разные сужденьяО вековечной жизни углубясь.

Я так спросил: «Учитель, их мученья,По грозном приговоре, как — сильнейИль меньше будут, иль без измененья?»

И он: «Наукой сказано твоей,Что, чем природа совершенней в сущем,Тем слаще нега в нем, и боль больней.

Хотя проклятым людям, здесь живущим,К прямому совершенству не прийти,Их ждет полнее бытие в грядущем».*

Мы шли кругом по этому пути;Я всей беседы нашей не отмечу;И там, где к бездне начал спуск вести,

Нам Плутос,* враг великий, встал навстречу.

Песнь седьмая