Рассуждения - Аретино Пьетро
Антония: Зачем им понадобились крюки?
Нанна: А вот зачем. Заметив, что их капризницы нету дома, они принялись ее звать, потом искать — повсюду, наверху и внизу, и, увидев на краю колодца туфельки и рубашку, решили, что она в него бросилась. «Сюда! Все сюда!» — закричала мать. Сбежались соседи и стали помогать ей выуживать из колодца ту, которая ухватила свою удачу за хвост и теперь спокойно спала в келье. Сердце разрывалось при виде бедной старухи, которая забрасывала в колодец крюк и приговаривала: «Цепляйся, доченька, милая моя доченька, это я, твоя мама, твоя добрая мама… А он, этот подлец, этот мерзавец, этот иуда, эта скотина!» Ничего не зацепив…
Антония: «Ничего не зацепив!» Нынче сказали бы: «Ничего не обнаружив в колодце…»
Нанна: Ничего не обнаружив в колодце, она в отчаянии отшвырнула крюк и, сцепив пальцы, как это делают, когда читают молитву, обратилась к небу: «Господи, и ты считаешь это справедливым, чтобы моя доченька, такая хорошенькая, такая ученая, никому не делавшая зла, погибла подобным образом? Так-то ты оценил мои молитвы и милостыню, которую я подавала во имя Твое? Да я лучше умру, чем поставлю тебе хотя бы одну свечку!» Тут она заметила в толпе монаха, который не мог удержаться от улыбки, слушая эти жалобы, и, не подозревая об истинной участи своей дочери, решила, что он, как обычно, явился за мукой. Схватив беднягу за капюшон, она выволокла его со двора, как будто хотела с его помощью свести счеты с Богом, позволившим ее дочери броситься в колодец. «Ах ты, лизоблюд, — кричала она, — ах ты, супохлёб, несытое твое брюхо! Мошенник, нечестивец, нарушитель постов, грязная свинья, чернокнижник, обжора, пердун, винная бочка!» Услышав, как она его честит, люди чуть не обмочились от смеха. Ему же было интересно послушать, о чем толкует народ, верит ли он в это самоубийство. Нашлись старушки, которые помнили, как рыли этот колодец; они говорили, что на дне от него отходит во все стороны множество ответвлений и несчастную, конечно, унесло в одно из них. Услышав это, мать снова заплакала. «Ах ты, моя доченька, — причитала она, — ты умрешь там от голода, и я никогда больше не увижу, как ступаешь ты по земле — такая красивая, такая грациозная, такая добрая». И хотя она сулила златые горы всякому, кто согласится спуститься в колодец, все боялись заблудиться в норах, о которых говорили старухи, и, отвернувшись от несчастной матери, шли себе с Богом прочь.
Антония: Ну а муж что?
Нанна: Муж вел себя, как кот, который забрел в чужой дом и обжег там хвост. Он не решился выйти к людям: во-первых, все прямо говорили, что она бросилась в колодец оттого, что он дурно с ней обращался, а во-вторых, он боялся, что теща в самом деле выцарапает ему глаза. Но укрыться от нее ему все-таки не удалось. «Ну что, подлец, теперь ты доволен? — набросилась на него старуха. — Это ты своим пьянством, игрой и распутством загнал в колодец мою девочку, мою радость. Быстрей надень крест на шею, иначе я разорву тебя собственными руками. Погоди, дождешься и ты своего часа, никуда не денешься. Получишь и ты наконец по заслугам. Вот он, убийца, скажут люди, вот он, злодей, вот он, душегуб». Бедняга выглядел как боязливая барышня, что зажимает себе уши при звуке выстрела. Дождавшись, когда теща устала поливать его своим ядом, он сбежал в свою комнату и закрылся, раздумывая о смерти жены, которая казалась ему очень странной. А обезумевшая от горя мать нашей капризницы, поняв, что ничего не поделаешь, превратила колодец в настоящий алтарь: она прикрепила к нему все образа, которые нашлись в доме, зажгла освященные десять лет назад свечи и каждое утро, перебирая четки, молилась тут о душе своей дочери.
Антония: А куда отправился монах, после того как его, схватив за капюшон, вышвырнули из дома?
Нанна: Вернулся в келью, вытащил из-под кровати свою сучку и все ей рассказал. Они так смеялись! Так смеялся народ, глядя на шутовские проделки маэстро Андреа и Страшино, упокой Господи их души{89}.
Антония: Да, смерть поступила жестоко, похитив их у Рима. С тех пор как город овдовел, он не знает больше ни карнавалов, ни настоящих Стаццони{90}, ни праздника винограда — в общем, никаких развлечений.
Нанна: Ты не права. Ты могла бы так говорить, если бы Рим лишился также и Россо{91}, но он пока жив и на славу потешает нас своими шутками. Но вернемся к нашему монаху, который провел целый месяц, ежедневно делая по семь, восемь, девять, а то и десять миль, но возвращался в свою Иосафатскую долину всегда крепким, сильным и готовым к бою.
Антония: А чем он ее кормил?
Нанна: Да чем угодно. Ведь его делом было добывать для монастыря провизию, и он три раза в неделю наведывался в крестьянские дома, заглядывал на кухни и на гумна и всякий раз приводил в монастырь осла, нагруженного дровами, хлебом и лампадным маслом. И так как добывал все это он, он этим и распоряжался. К тому же он любил работать на токарном станке и делал неплохие деньги, продавая детям волчки, а мастерицам из знаменитого своим льном Витербо — песты и веретена. Кроме того, ему шла десятая часть выручки от продажи восковых свечей, которые зажигали на кладбище в день поминовения усопших. Да, и еще повара отдавали ему куриные головки, лапки и потроха. Однако пришел день, когда идол нашей капризной дамы (которая, поместив свое тело в раю, о душе думала не больше, чем думаем мы о войне гвельфов и гибеллинов{92}) вызвал вдруг подозрение у монастырского садовника. Тот заметил, что он рвет в огороде редко употреблявшиеся сорта салата, и, сопоставив это с его изможденным видом — худой, с запавшими глазами и нетвердой походкой, а также с тем, что постоянно видел его с яйцом в руке, сказал себе: «Тут что-то не так». Садовник поделился своими подозрениями со звонарем, тот поговорил с поваром, повар с пономарем, пономарь с настоятелем, настоятель с главой местной церкви, глава церкви с генералом ордена. У кельи монаха установили наблюдение и, дождавшись, когда он уйдет в город, открыли дверь специально сделанным ключом. Открыв, они обнаружили там оплакиваемую матерью покойницу, которая так растерялась, услышав: «Выходи», — что лицо у нее стало в точности как у ведьмы, когда под столбом, к которому она привязана, поджигают хворост. Никому ничего не сказав, они кликнули монаха, который как раз возвратился из города, связали его, и ты очень ошибаешься, если думаешь, что они стали с ним церемониться. Его заперли в темной келье, в которой на целую пядь стояла вода, и держали там, давая в день два ломтя хлеба — один утром, другой вечером, стакан воды, разбавленной уксусом, да полголовки чеснока. Потом они стали обсуждать, что делать с женщиной. «Похороним ее заживо», — сказал один. «Пусть умрет в тюрьме, как и он», — сказал другой. «Давайте вернем ее домой», — сказал третий, самый милосердный. Но нашелся еще один, самый мудрый из всех, который сказал: «Давайте побалуемся с нею несколько дней, а потом Господь нам подскажет, что делать дальше». Услышав такое предложение, засмеялись и молодые, и пожилые, даже старики и те захихикали. В общем, они решили выяснить, сколько нужно петухов, чтобы ублаготворить одну курицу. Любительница морковки, услышав этот приговор, тоже не удержалась от улыбки, сообразив, сколько петухов ей предстоит ублажить. Когда наступил час ночной тишины, с нею посредством рук побеседовал генерал, потом глава местной церкви, потом настоятель, а вслед за ним все остальные, от звонаря до огородника, стали карабкаться на ореховое дерево и трясти его так, что даже она осталась довольна. Два дня подряд воробьи только тем и занимались, что взлетали на стог, а потом с него слетали. Спустя несколько дней выпустили из преисподней и бедного узника. Он всё всем простил и так хорошо со всеми поладил, что забавлялся отныне со своею дамой в компании с остальными святыми отцами. Можешь себе представить, что целый год ее перемалывали эти жернова?
