Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь тридцатая

Круг восьмой — Десятый ров (окончание) — Поддельщики людей, денег и слов

В те дни, когда Юнона воспылалаИз-за Семелы гневом на фивян,Как многократно это показала, —

На разум Афаманта пал туман,И, на руках увидев у царицыСвоих сынов, безумством обуян,

Царь закричал: «Поставим сеть для львицыСо львятами и путь им преградим!» —И, простирая когти хищной птицы,

Схватил Леарха, размахнулся имИ раздробил младенца о каменья;Мать утопилась вместе со вторым.*

И в дни, когда с вершины дерзновеньяФортуна Трою свергла в глубинуИ сгинули владетель и владенья,

Гекуба, в горе, в бедствиях, в плену,Увидев Поликсену умерщвленной,А там, где море в берег бьет волну,

Труп Полидора, страшно искаженный,Залаяла, как пес, от боли взвыв:Не устоял рассудок потрясенный.*

Но ни троянский гнев, ни ярость ФивСвирепей не являли исступлений,Зверям иль людям тело изъязвив,*

Чем предо мной две бледных голых тени,*Которые, кусая всех кругом,Неслись, как боров, поломавший сени.

Одна Капоккьо* в шею вгрызлась ртомИ с ним помчалась; испуская крики,Он скреб о жесткий камень животом.

Дрожа всем телом: «Это Джанни Скикки* , —Промолвил аретинец* . — Всем постыл,Он донимает всех, такой вот дикий».

«О, чтоб другой тебя не укусил!Пока он здесь, дай мне ответ нетрудный,Скажи, кто он», — его я попросил.

Он молвил: «Это Мирры безрассуднойСтаринный дух, той, что плотских утехС родным отцом искала в страсти блудной,

Она такой же с ним свершила грех,Себя подделав и обману рада,*Как тот, кто там бежит, терзая всех,

Который, пожелав хозяйку стада,Подделал старого Буозо, легИ завещанье совершил, как надо».*

Когда и тот, и этот стал далекСвирепый дух, мой взор, опять спокоен,К другим несчастным* обратиться мог.

Один совсем как лютня был устроен;Ему бы лишь в паху отсечь долойВесь низ, который у людей раздвоен.

Водянка порождала в нем застойТелесных соков, всю его середкуРаздув несоразмерно с головой.

И он, от жажды разевая глотку,Распялил губы, как больной в огне,Одну наверх, другую к подбородку.

«Вы, почему-то здравыми вполнеСошедшие в печальные овраги, —Сказал он нам, — склоните взор ко мне!

Вот казнь Адамо, мастера-бедняги!Я утолял все прихоти свои,А здесь я жажду хоть бы каплю влаги.

Все время казентинские ручьи,С зеленых гор свергающие в АрноПо мягким руслам свежие струи,

Передо мною блещут лучезарно.И я в лице от этого иссох;Моя болезнь, и та не так коварна.

Там я грешил, там схвачен был врасплох,И вот теперь — к местам, где я лукавил,Я осужден стремить за вздохом вздох.

Я там, в Ромене, примесью бесславилКрестителем запечатленный сплав,*За что и тело на костре оставил.

Чтоб здесь увидеть, за их гнусный нрав,Тень Гвидо, Алессандро иль их братца,*Всю Бранду* я отдам, возликовав.

Один уж прибыл,* если полагатьсяНа этих буйных, бегающих тут.Да что мне в этом, раз нет сил подняться?

Когда б я был чуть-чуть поменьше вздут,Чтоб дюйм пройти за сотню лет усилий,Я бы давно предпринял этот труд,

Ища его среди всей этой гнили,Хотя дорожных миль по кругу здесьОдиннадцать да поперек полмили.

Я из-за них обезображен весь;Для них я подбавлял неутомимоК флоринам трехкаратную подмесь* ».*

И я: «Кто эти двое,* в клубе дыма,Как на морозе мокрая рука,Что справа распростерты недвижимо?»

Он отвечал: «Я их, к щеке щека,Так и застал, когда был втянут Адом;Лежать им, видно, вечные века.

Вот лгавшая на Иосифа;* а рядомТроянский грек и лжец Синон* ; их жжетГорячка, потому и преют чадом».

Сосед, решив, что не такой почетЗаслуживает знатная особа,*Ткнул кулаком в его тугой живот.

Как барабан, откликнулась утроба;Но мастер по лицу его огрелРукой, насколько позволяла злоба,

Сказав ему: «Хоть я отяжелелИ мне в движенье тело непокорно,Рука еще годна для этих дел».

«Шагая в пламя, — молвил тот задорно, —Ты был не так-то на руку ретив,*А деньги бить она была проворна».

И толстопузый: «В этом ты правдив,Куда правдивей, чем когда троянамДавал ответ, душою покривив».

И грек: «Я словом лгал, а ты — чеканом!Всего один проступок у меня,А ты всех бесов превзошел обманом!»

«Клятвопреступник, вспомни про коня, —Ответил вздутый, — и казнись позором,Всем памятным до нынешнего дня!»

«А ты казнись, — сказал Синон, — напоромГнилой водицы, жаждой иссушенИ животом заставясь, как забором!»

Тогда монетчик: «Искони временТвою гортань от скверны раздирало;Я жажду, да, и соком наводнен,

А ты горишь, мозг болью изглодало,И ты бы кинулся на первый зовЛизнуть разок Нарциссово зерцало».*

Я вслушивался в звуки этих слов,Но вождь сказал: «Что ты нашел за диво?Я рассердиться на тебя готов».

Когда он так проговорил гневливо,Я на него взглянул с таким стыдом,Что до сих пор воспоминанье живо.

Как тот, кто, удрученный скорбным сном,Во сне хотел бы, чтобы это снилось,О сущем грезя, как о небылом,

Таков был я: мольба к устам теснилась;Я ждал, что, вняв ей, он меня простит,И я не знал, что мне уже простилось.

«Крупней вину смывает меньший стыд, —Сказал мой вождь, — и то, о чем мы судим,Тебя уныньем пусть не тяготит.

Но знай, что я с тобой, когда мы будемИдти, быть может, так же взор склонивК таким вот препирающимся людям:

Позыв их слушать — низменный позыв».

Песнь тридцать первая

Колодец гигантов

Язык, который так меня ужалил,Что даже изменился цвет лица,Мне сам же и лекарством язву залил;*

Копье Ахилла и его отцаБывало так же, слышал я, причинойНачальных мук и доброго конца.*

Спиной к больному рву, мы шли равниной,*Которую он поясом облег,И слова не промолвил ни единый.

Ни ночь была, ни день, и я не могПроникнуть взором в дали окоема,Но вскоре я услышал зычный рог,

Который громче был любого грома,И я глаза навел на этот рев,Как будто зренье было им влекомо.

В плачевной сече, где святых бойцовВеликий Карл утратил в оны лета,Не так ужасен был Орландов зов.*

И вот возник из сумрачного светаКаких-то башен вознесенный строй;И я: «Учитель, что за город это?»

«Ты мечешь взгляд, — сказал вожатый мой, —Сквозь этот сумрак слишком издалека,А это может обмануть порой.

Ты убедишься, приближая око,Как, издали судя, ты был неправ;Так подбодрись же и шагай широко».

И, ласково меня за руку взяв:«Чтобы тебе их облик не был страшен,Узнай сейчас, еще не увидав,

Что это — строй гигантов, а не башен;Они стоят в колодце, вкруг жерла,И низ их, от пупа, оградой скрашен».

Как, если тает облачная мгла,Взгляд начинает различать немногоВсе то, что муть туманная крала,

Так, с каждым шагом, ведшим нас пологоСквозь этот плотный воздух под уклон,Обман мой таял, и росла тревога:

Как башнями по кругу обнесенМонтереджоне* на своей вершине,Так здесь, венчая круговой заслон,

Маячили, подобные твердыне,Ужасные гиганты, те, когоДий, в небе грохоча, страшит поныне.*

Уже я различал у одногоЛицо и грудь, живот до бедер тучныхИ руки книзу вдоль боков его.

Спасла Природа многих злополучных,Подобные пресекши племена,Чтоб Марс не мог иметь таких подручных;

И если нераскаянна онаВ слонах или китах, тут есть раскрытыйДля взора смысл, и мера здесь видна;

Затем что там, где властен разум, слитыйСо злобной волей и громадой сил,Там для людей нет никакой защиты.

Лицом он так широк и длинен был,Как шишка в Риме близ Петрова храма;*И весь костяк размером подходил;

От кромки — ноги прикрывала яма —До лба не дотянулись бы вовекТри фриза,* стоя друг на друге прямо;

От места, где обычно человекСкрепляет плащ, до бедер — тридцать клалосьБольших пядей. «Rafel mai amech

Izabi almi», — яростно раздалосьИз диких уст, которым искониНежнее петь псалмы не полагалось.

И вождь ему: «Ты лучше в рог звени,Безумный дух! В него — избыток злобыИ всякой страсти из себя гони!

О смутный дух, ощупай шею, чтобыНайти ремень; тогда бы ты постиг,Что рог подвешен у твоей утробы».*

И мне: «Он сам явил свой истый лик;То царь Немврод, чей замысел ужасныйВиной, что в мире не один язык.

Довольно с нас; беседы с ним напрасны:Как он ничьих не понял бы речей,Так никому слова его не ясны».*

Мы продолжали путь, свернув левей,И, отойдя на выстрел самострела,Нашли другого, больше и дичей.

Чья сила великана одолела,Не знаю; сзади — правая рука,А левая вдоль переда висела

Прикрученной, и, оплетя бока,Цепь завивалась, по открытой части,От шеи вниз, до пятого витка.

«Гордец, насильем домогаясь власти,С верховным Дием в бой вступил, и вот, —Сказал мой вождь, — возмездье буйной страсти.

То Эфиальт* ; он был их верховод,Когда богов гиганты устрашали;Теперь он рук вовек не шевельнет».

И я сказал учителю: «Нельзя ли,Чтобы, каков безмерный Бриарей* ,Мои глаза на опыте узнали?»

И он ответил: «Здесь вблизи Антей;Он говорит, он в пропасти порокаОпустит нас, свободный от цепей.

А тот, тобою названный, — далеко;Как этот — скован, и такой, как он;Лицо лишь разве более жестоко».

Так мощно башня искони временНе содрогалась от землетрясенья,Как Эфиальт сотрясся, разъярен.

Я ждал, в испуге, смертного мгновенья,И впрямь меня убил бы страх один,Когда бы я не видел эти звенья.

Мы вновь пошли, и новый исполин,Антей, возник из темной котловины,От чресл до шеи ростом в пять аршин.

«О ты, что в дебрях роковой долины, —Где Сципион был вознесен судьбой,Рассеяв Ганнибаловы дружины, —

Не счел бы львов, растерзанных тобой,Ты, о котором говорят: таков он,Что, если б он вел братьев в горний бой,

Сынам Земли венец был уготован,*Спусти нас — и не хмурь надменный взгляд —В глубины, где Коцит морозом скован.

Тифей и Титий* далеко стоят;Мой спутник дар тебе вручит бесценный;Не корчи рот, нагнись; он будет рад

Тебя опять прославить во вселенной;Он жив и долгий век себе сулит,Когда не будет призван в свет блаженный».

Так молвил вождь; и вот гигант спешитПринять его в простертые ладони,Которых крепость испытал Алкид.

Вергилий, ощутив себя в их лоне,Сказал: «Стань тут», — и, чтоб мой страх исчез,Обвил меня рукой, надежней брони.

Как Гаризенда* , если стать под свес,Вершину словно клонит понемногуНавстречу туче в высоте небес,

Так надо мной, взиравшим сквозь тревогу,Навис Антей, и в этот миг я знал,Что сам не эту выбрал бы дорогу.

Но он легко нас опустил в провал,Где поглощен Иуда тьмой предельнойИ Люцифер. И, разогнувшись, встал,

Взнесясь подобно мачте корабельной.

Песнь тридцать вторая