Сборник - Памятники Византийской литературы IX-XV веков

После того, как император заканчивает раздачу винограда приближенным, каждая партия димов получает как милость от императорской щедрости по шесть номисм, они снова молятся за владык и уходят. А владыки и патриарх удаляются во дворец и наслаждаются вместе с синклитом совместной трапезой.

Вечером приходят две партии с собственными органами каждая, и, когда приходит невеста и ее приветствует толпа и музыканты с кимвалами, а она, подъехав на лошади, останавливается, два полухория возглашают: «Прекрасен приход твой, раба благочестия!» Народ трижды повторяет: «Прекрасен приход твой!» Канторы: «Прекрасен приход твой, провозвестница милосердия!» Народ четыре раза повторяет: «Прекрасен приход твой!» Канторы: «Святый господи, помилуй жениха и невесту! Святой дух, помилуй их близких! Свят, трижды свят, помилуй спутников невесты!»

И поют в тоне первом: «Собрала я цветы в поле и поспешила в свадебный чертог. Видела я солнце на золотом брачном ложе; все благословляет желанный союз. Пусть радость будет союзником их ослепительной красоты, пусть они видят розы и красоту, подобную розам. Пусть радость сияет над золотой четой!»

Симеон Метафраст

(X в.)

Целая эпоха в истории византийской агиографии связана с именем Симеона Метафраста. Согласно ряду источников, он осуществил труд огромной важности: придал литературную форму составленным до него безвестными авторами сказаниям о христианских святых и мучениках. Поэтому слово «Метафраст» («Пересказчик»—от глагола μεταφράζω — излагаю, пересказываю) из нарицательного имени стало собственным — прозвищем ученого византийца, жившего, по всей вероятности, во второй половине X в.

Симеон Метафраст родился в Константинополе, в знатной и богатой семье; образование получил в одной из столичных риторских школ. Помимо обширных познаний в области философии, Симеон приобрел прекрасные риторские навыки. По словам Михаила Пселла, жившего столетием позже и написавшего «Энкомий Метафрасту», Симеон сумел соединить воедино философию и риторику, чего не удавалось сделать ни его предшественникам, ни современникам [124]. Уже довольно в раннем возрасте Симеон становится великим логофетом при константинопольском дворе и получает звание магистра — один из высших титулов византийской табели о рангах. Таким образом, Симеон должен был руководить всеми внутренними и внешними делами византийского государства и участвовать в самых тайных советах императора. Свои светские обязанности Симеон исполнял в течение весьма длительного времени — с 60–х годов X в. до 20–х годов XI в. — во время царствования трех императоров: Никифора Фоки, Иоанна Цимисхия и Василия Болгаробойцы. В конце жизни Симеон стал монахом.

Под именем Симеона Метафраста сохранилось довольно много произведений: два сборника этическо–дидактических извлечений из сочинений Василия Кесарийского, Макария Египетского, Иоанна Златоуста, 9 писем, несколько речей, духовных песнопений и проповедей, одна из которых, «Плач богоматери над гробом спасителя», стала известна в древнерусской литературе благодаря заимствованиям из нее у Кирилла Туровского (XIII в.) в слове «О снятии тела Христова со креста и о мироносицах» [125]. Но основным трудом, прославившим Симеона не только среди современников, но и потомков, был труд по собиранию и обработке житий святых. Эту работу, согласно свидетельству Пселла, Симеон предпринял по указанию императора и некоторых наиболее образованных лиц византийского общества [126]. К сожалению, Пселл не называет императора по имени, и потому время, когда Метафраст приступил к своей работе, остается неизвестным.

Подобной целью, возможно, задавались в Византии и до Симеона, о чем свидетельствует немало греческих рукописных вариантов жизни одного и того же святого или мученика. Но до Симеона никто не исполнил такого труда в столь значительном объеме и не добился такого успеха в литературной отделке текстов. Разумеется, эту огромную работу Симеон проделал не один. По словам Михаила Пселла, «вокруг Симеона было собрано немало помощников: одни из них записывали первоначальный текст, другие переписывали его. Кроме того, были такие лица, которые просматривали записанное с целью выправить смысловые ошибки, допущенные переписчиками. Сам Симеон из–за громадного количества текстов, подлежавших пересмотру, не имел возможности несколько раз возвращаться к одному и тому же сказанию и пересматривать его» [127].

В «Энкомии Метафрасту» Пселл пишет о целях и методах работы Симеона, а также разъясняет, почему возникла необходимость переработать древние сказания. Оказывается, художественные качества, а нередко и содержание сказаний о жизни христианских святых и мучеников, написанных до Симеона в разное время разными авторами, подчас малообразованными монахами, не отвечали утонченным вкусам ученых византийцев второй половины X в. «Одним казалось невыносимым сухое повествование, у других рассказы вызывали просто смех: в них не было ни стройной композиции, ни последовательности мысли; грубый слог неприятно резал ухо и вызывал скорее досаду, нежели доставлял удовольствие» [128].

Судя по сообщениям Пселла, Метафраст ограничивался в основном стилистической обработкой сказаний: «Симеон знал множество способов построения фраз и в достаточной степени пользовался ими так, чтоб его могли слушать и ученые мужи, и люди из простого народа. Он удовлетворил вкус тех и других, ибо ритм и красота его слога привлекали как образованного слушателя, так и непросвещенного. Тем и другим нравились его краткость и достоверность… При этом Симеон преследовал две цели: подражать первоначальному автору в построении повествования и наилучшим образом сохранить его этический образец. Симеон был чрезвычайно внимателен к древним образцам и не отступал от них, чтобы не казалось, что он создает нечто новое, не соответствующее образцу. Симеон переделывал только внешний вид сказания, не меняя материи, но выправляя погрешности в выражениях. Он не вводил новых мыслей, но изменял речевые обороты, и речь его, избегавшая неровностей повествования и смешения тем повествования, не сбивалась и не расстраивалась» [129].

Некоторые приемы обработки Метафрастом существовавших до него житий можно понять при сопоставлении написанного им «Жития Галактиона и Эпистимии» с русским вариантом этого жития, помещенным в Четьях–Минеях (ноябрь, 23–25 дни). Русский вариант, представляющий собой перевод с утраченного греческого оригинала, отличается от того, что написал Метафраст: житие начинается с пространного вступления сугубо богословского содержания, отсутствующего у Метафраста; далее рассказ Левкиппы о рождении Галактиона сильно отличается от изложения Метафраста; кроме того, в русском тексте правитель, подвергший Галактиона и Эпистимию мученичеству, назван по имени, тогда как Метафраст не дает его имени. Но все же основное содержание жития в русском и греческом вариантах одинаково.

В первоначальной редакции это житие возникло, несомненно, в ранний период христианской литературы, как показывают некоторые наблюдения.

Во–первых, житие повествует об обращении в христианство родителей Галактиона, Левкиппы и Клитофонта, бывших сначала язычниками, жившими в финикийском городе Эмесе; причем Клитофонт до своего обращения лишь смутно слышал о христианском боге (см. гл. 5). Очевидно, памятник касается начального периода распространения христианского вероучения, но все же такого периода, когда случаи обращения язычников в христианство были уже, по–видимому, нередки. Во–вторых, возможно, не случайно родители Галактиона носят имена главных героев популярного позднего античного романа Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт»: эти имена избраны явно с пропагандистскими целями — показать, что христианство принимали даже закоренелые язычники. В–третьих, упоминание о гонениях на христиан, о распространении на территории Египта монашеских общин (Галактион и Эпистимия уходят в монастырь, расположенный близ Синайской горы в Аравийской пустыне), и то обстоятельство, что в женском монастыре жило всего четыре девушки, наводит на мысль о том, что монашество только еще начинало распространяться, что рассказанные в житии события происходили не позднее IV в.

Касаясь литературных достоинств жития, необходимо сказать о той необычайной простоте, с какой обрисованы образы Левкиппы, Онуфрия, Галактиона, Эпистимии, судьи, палачей: они поданы крайне скупо, но в силу этого чрезвычайно выразительно. Эти образы настолько безыскусны, настолько понятны — одни в своей человечности, другие в своей бесчеловечности, — что невольно напрашивается мысль о незаурядном таланте первописателя, которого, быть может, очень немного «подправил» Симеон Метафраст.