Тайны инквизиции. Средневековые процессы о ведьмах и колдовстве - Генрих Инститорис
Его побуждают говорить дальше, но он заявляет, что больше ничего не может вспомнить, и обещает сообщить суду, если ему удастся вспомнить что-нибудь еще. На этом его отпускают с приказом от доктора Вильяды (возможно, подкрепленным угрозой или обещанием) как следует подумать и признаться во всем, что ему известно и что является делом святой палаты, касается ли оно его самого или других людей.
22
Суд над Юсе Франко
(Продолжение)
Нетрудно догадаться, с какими новыми силами суд, вооружившись полученной информацией, приступил к повторным допросам остальных семи заключенных, обвиненных в соучастии в преступлении в Ла-Гардиа, оказывая на них давление в отношении конкретной роли, которую каждый из них предположительно играл в этом деле, и продолжая сталкивать их лбами между собой. Прискорбно, что хроники этих судебных заседаний недоступны – в противном случае мы могли бы обойтись без всяких догадок, шаг за шагом восстанавливая это необычное дело. Остается надеяться, что надежды Фиделя Фиты осуществятся и хроники в конце концов обнаружатся.
Неделю спустя, 28 июля, Юсе вновь приводят в зал судебных слушаний для допроса, но ему больше нечего добавить по поводу самого преступления. Все, что ему удалось вспомнить в промежутке, – это обрывки разговора, произошедшего во время второй встречи преступников, когда они собирались отправить освященную облатку Абенамиасу. Тем не менее, с точки зрения инквизиторов, его слова так же компрометируют тех, кто произносил свидетельствуемые им вещи, как и их участие в распятии мальчика, и точно так же они компрометируют его самого, поскольку доказывают, что он был fautor – пособником еретиков; вполне возможно, что он совершенно упустил из виду это обстоятельство.
Под присягой Юсе показывает: Алонсо Франко сказал, что письмо, которое они собираются отправить Абенамиасу, лучше, чем письма и буллы [с индульгенциями], приходящие из Рима и выставляющиеся на продажу. Оканья согласился с ним, бросив проклятие в адрес всех, кто тратит деньги на подобные буллы; он назвал буллы полным обманом (todo es burla) и заявил, что нет другого спасителя, кроме Бога. Но Гарсиа Франко побранил его, напомнив, что время от времени стоит покупать буллы, поскольку это помогает им выглядеть добрыми католиками. В ответ на это Алонсо поворчал по поводу хлопот, которые им доставляет тот факт, что они женаты на старых христианках – ведь они даже не позволяют делать сыновьям обрезание.
Три дня спустя Юсе вспомнил, что именно Бенито надел на ребенка терновый венец. Его вновь спрашивают, что ему известно о мальчике, и он признается, что слышал, как Тасарте говорил, будто ребенка забрали «из места, где его никогда не хватятся». Его продолжают расспрашивать об этом, но он может лишь повторить уже сказанное – что, поскольку Франко много ездят с места на место в повозках, они могли найти мальчика в одной из своих поездок.
Поскольку других сведений о мальчике инквизиторам добыть не удается, они меняют тему допроса и пытаются узнать что-нибудь о других практиках возвращения к иудаизму семейства Франко из Ла-Гардиа, спрашивая Юсе, что ему об этом известно. Он отвечает, что, насколько ему известно, около шести лет назад Франко праздновали Суккот и дали нищему Перехону денег на покупку трубы, которая должна была, как полагается, прозвучать на седьмой день праздника. Кроме того, ему известно, что они едят мясо, приготовленное на еврейский манер, над которым читают иудейские молитвы (Beraká и Hamoçi), и говорят, что они соблюдали великий пост и давали деньги на покупку масла для синагоги[399].
Далее Юсе спрашивают о клятве сохранять все в тайне, которую, по его словам, его заставили дать и которой объясняется его прежнее молчание; он заявляет, что Тасарте велел всем торжественно поклясться, что ни при каких обстоятельствах они не вымолвят ни слова о том, что происходило в пещере между Досбарриос и Ла-Гардиа, пока не пробудут в тюрьме инквизиции год, и даже если пытка вынудит их нарушить эту клятву, позже они должны отказаться подтверждать свои признания и отрицать все, что могли выдать.
Исидор Лёб так цепко держался за теорию, что дело о святом дитяти было сфабриковано Торквемадой, что не позволил поколебать свою убежденность даже откровениям, содержавшимся в записях суда над Юсе, когда они были обнаружены. Он хватается за это заявление Юсе и заявляет, что подобная клятва – вопиющая нелепость, из чего он делает вывод, что в этом, как и во всем остальном, Юсе лжет[400].
Критика этого досье со стороны Лёба заслуживает слишком большого интереса, чтобы обойти ее вниманием, и вскоре мы вернемся к ее рассмотрению. А пока что можем позволить себе отступление, чтобы поразмыслить над пунктом, на котором он основывает так много аргументов, доказывающих ложность всей остальной истории.
Если бы мы согласились с Лёбом в том, что в этот момент Юсе лжет, то это все равно не доказывало бы ничего в отношении других его показаний, и уж точно не говорило бы о том, что Торквемада выдумал все дело. Если предположить, что рассказ о клятве хранить молчание в течение года после ареста – ложь, то вполне можно утверждать, что Юсе лжет в надежде, что это оправдает его прежнее молчание и склонит инквизиторов проявить к нему снисхождение за это молчание. Отметим, что он предваряет свое признание этим оправданием как раз в тот момент, когда просит инквизиторов дать ему обещание простить его, если он расскажет все, что ему известно.
Но действительно ли он лжет? Нам кажется, что Лёб, придя к этому заключению, либо пропустил, либо недостаточно обдумал следующее заявление в признании Юсе: «Юсе Тасарте… отправился совершать магический обряд, чтобы инквизиторы никому из них не могли причинить вред, а если и попытаются, то сами сойдут с ума и умрут в течение года». Это, конечно же, означает «в течение года с попытки
