Франсуа Рабле - Гаргантюа и Пантагрюэль
Как скоро папец преставится, на его место рождается кто-нибудь другой, из породы кардинцов, но только, разумеется, без плотского совокупления. Таким образом, у этой породы бывает только одна-единственная особь с непрерывною преемственностью — точь-в-точь как у аравийского феникса. Впрочем, около двух тысяч семисот шестидесяти лун тому назад природа произвела на свет двух папцов одновременно, но то было величайшее из всех бедствий{799}, когда-либо остров сей посещавших.
— Птицы в те поры принялись друг друга грабить, и все они передрались, — повествовал Эдитус, — так что острову грозила опасность остаться совсем без обитателей. Часть птиц примкнула к одному из папцов и оказала ему поддержку; другая — к другому и стала на его защиту; часть птиц молчала, как рыбы, они уже больше не пели, и колокола их, точно на них был наложен запрет, ни разу не зазвонили. В это смутное время на помощь к ним являлись императоры, короли, герцоги, маркизы, графы, бароны, а также представители всех общин мира, какие только существуют на материке, и ереси этой и расколу пришел конец не прежде, чем один из папцов приказал долго жить и множественность вновь свелась к единству.
Затем мы задали старцу вопрос, что побуждает этих птиц петь без умолку. Эдитус нам ответил, что причиной тому колокола, висящие над клетками.
— Хотите, я сейчас заставлю петь вот этих инокцов, у которых капюшоны — что мешочки для фильтрования красного вина или же хохолки у лесных жаворонков? — предложил он.
— Пожалуйста, — сказали мы.
Тут он ударил в колокол всего только шесть раз, и инокцы в тот же миг слетелись и запели.
— А если я зазвоню в другой колокол, вон те птички, у которых оперение цвета копченых сельдей{800}, тоже запоют? — полюбопытствовал Панург.
— Тоже, — отвечал старик.
Панург позвонил, и прокопченные птицы мгновенно слетелись и хором запели, но только голоса у них были хриплые и неприятные. Эдитус нам пояснил, что они питаются одною рыбой, словно цапли или же бакланы, и что это пятая разновидность новоиспеченных ханжецов. К сказанному он еще прибавил, что по имеющимся у него сведениям, полученным от Робера Вальбренга, который был здесь проездом из Африки, сюда должна прилететь еще и шестая разновидность — так называемые капуцинцы, самые унылые, самые тощие и самые несносные из всех разновидностей, какие только на острове этом представлены.
— Это в обычаях Африки — производить на свет все новых и новых чудищ, — заметил Пантагрюэль.
Глава IV.
Отчего птицы острова Звонкого — перелетные
— Вы нам объяснили, как от кардинцов рождается папец, кардинцы — от епископцов, епископцы — от священцов, священцы — от клирцов, — сказал Пантагрюэль, — а теперь я желал бы знать, откуда у вас берутся клирцы.
— Все они — птицы перелетные, и прибывают они к нам из дальних стран, — отвечал Эдитус, — одни — из чрезвычайно обширной страны под названием Голодный день, другие же — из страны западной под названием Насслишкоммного. Оттуда клирцы ежегодно слетаются к нам целыми стаями, покидая отцов, матерей, друзей и родичей своих. Вот каков там обычай: когда в стране Насслишкоммного в каком-нибудь знатном доме народится слишком много детей, все равно — мужеского или женского пола, то если бы каждый из них получил свою долю наследства, как того хочет разум, требует природа и велит господь бог, дом был бы разорен. Потому-то родители и сбывают их с рук на наш остров, даже если они обитатели острова Боссара.
— Уж верно, вы разумеете Бушар, что близ Шинона, — заметил Панург.
— Нет, Боссар, от слова боссю, то есть горбатый, — возразил Эдитус, — дети-то ведь у них почти что все горбатые, кривые, хромые, однорукие, подагрики, уроды и калеки, даром бременящие землю.
— Этот обычай, — молвил Пантагрюэль, — прямо противоположен соблюдавшимся в былое время правилам посвящения девушек в весталки, каковые правила, по свидетельству Лабеона Антистия{801}, воспрещали возводить в этот сан девушку с каким-либо душевным пороком, каким-либо изъяном в органах чувств или же каким-нибудь физическим недостатком, хотя бы даже крошечным и незаметным.
— Я поражаюсь, — продолжал Эдитус, — как это тамошние матери еще носят их девять месяцев во чреве: ведь в своем доме они не способны выносить их и терпеть дольше девяти, а чаще всего и семи лет, — они накидывают им поверх детского платья какую ни на есть рубашонку, срезают с их макушек, творя при этом заклинания и умилостивительные молитвы, сколько-то там волосков, точь-в-точь как египтяне, которым, для того чтобы посвятить кого-нибудь в жрецы Изиды, также требовались льняная одежда и бритва, и открыто, явно, всенародно, путем пифагорейского метемпсихоза, не нанося им ни ран, ни повреждений, превращают их вот в этаких птиц. Одно только, друзья мои, мне неясно и непонятно: отчего это самки, будь то священницы, инокицы или же аббатицы, вместо приятных для слуха благодарственных песнопений, которые, как установил Зороастр, полагается петь в честь Ормузда, распевают богомерзкие мрачные гимны, подобающие демону Ариману. И все они — и старые и молодые — беспрестанно осыпают проклятиями родичей своих и друзей, которые превратили их в птиц.
Больше всего их летит к нам из страны Голодный день, коей нет конца-краю: когда населяющим сей остров асафиям {802} грозит такое не слишком приятное удовольствие, как голодовка, то ли от нехватки пищи, то ли от неумения и нежелания хоть что-нибудь делать, заниматься каким-либо благородным искусством или почтенным ремеслом, верой и правдой служить честным людям; когда им не везет в любви; когда они, потерпев неудачу в своих предприятиях, впадают в отчаяние; когда они, совершив какое-нибудь гнусное преступление, скрываются от позорной казни, то все они слетаются сюда на готовенькое: прилетят тощие, как сороки, — глядь, уж разжирели, как сурки. Здесь они в полной безопасности, неприкосновенности и на полной свободе.
— А что, эти милые птички, прилетев сюда, возвращаются потом в тот край, где они были высижены? — осведомился Пантагрюэль.
— Лишь немногие, — отвечал Эдитус. — Прежде — совсем мало, долгое время спустя и неохотно. А вот после некоторых затмений{803}, под влиянием небесных светил, снялась сразу целая стая. Мы, однако ж, на то не в обиде, — слава богу, на наш век хватит. И перед тем как улететь, все они побросали свое оперение в крапиву и в терновник.
И точно, мы наткнулись на остатки этого оперения, а кроме того, случайно обнаружили раскрытую баночку из-под румян.
Глава V.
О том, что на острове Звонком прожорливые птицы никогда не поют
Не успел он договорить, как возле нас опустилось двадцать пять, а то и тридцать птиц такого цвета и оперения, каких мы еще на острове не видывали. Оперение их меняло окраску час от часу, подобно коже хамелеона или же цветку триполия и тевкриона. И у всех под левым крылом был знак в виде двух диаметров, делящих пополам круг, или же линии, перпендикулярной к прямой. Знак этот был почти у всех одинаковой формы, но цвета разного: у одних — белого, у других — зеленого, у третьих — красного, у четвертых — фиолетового, у пятых — голубого{804}.
— Кто они такие и как они у вас называются? — осведомился Панург.
— Это метисы, — отвечал Эдитус, — зовем же мы их командорами, то бишь обжорами, — у вас к их услугам многое множество ломящихся от снеди обжорок.
— Сделайте милость, заставьте их спеть, — сказал я, — нам бы хотелось послушать их голоса.
— Они никогда не поют, — отвечал старикан, — зато едят за двоих.
— А где же их самка? — спросил я.
— Самок у них нет, — отвечал тот.
— Почему же они в таком случае покрыты коростою и изъедены дурной болезнью? — ввернул Панург.
— Дурной болезнью эта порода птиц часто болеет, оттого что она общается с флотом, — отвечал старец. — К вам же они слетелись, — продолжал он, — дабы удостовериться, нет ли среди вас представителей еще одной, будто бы встречающейся в ваших краях, великолепной породы цов, хищных и грозных птиц, не идущих на приманку и не признающих перчатки сокольничьего. А вот некоторые из этих носят на ногах вместо ремешков красивые и дорогие подвязки с надписью на колечке{805}, но только слова кто об этом дурно подумает частенько бывают загажены. Другие поверх оперения носят знак победы над злым духом, третьи — баранью шкуру{806}.
— Такая порода, может быть, и существует, мэтр Антитус, однако ж нам она неизвестна, — объявил Панург.
— Ну, довольно болтать, — заключил Эдитус, — пойдемте выпьем.
