Франсуа Рабле - Гаргантюа и Пантагрюэль
Казалось бы, патрон с дробью, вытолкнутый с такой силой наружу, неминуемо должен ранить пажа, однако по мере того, как дробинки приближались к камню, скорость их полета все ослабевала, они кружились и вращались в воздухе вокруг камня, и ни одна из них, с какой быстротой она бы ни летела, так и не достигала пажа,
Этого мало: Гастер изобрел еще искусство и способ обращать пущенные врагами ядра на них же самих — с одинаковой разрушительной силой и как раз туда, откуда они вылетали. Особых трудностей это не представляло. Вспомним, что трава эфиопис отмыкает любые запоры, а такая глупая рыба, как эхенеис, останавливает все ветра и в бурю задерживает в открытом море самые крупные суда; если же эту рыбу посолить, то она притягивает к себе золото с любых глубин.
Вспомним то, о чем писал Демокрит и чему верил и что познал на опыте Теофраст: есть такая трава, от одного прикосновения которой железный клин, глубоко и с огромной силой вонзившийся в толстое и крепкое дерево, мгновенно выскакивает оттуда, и к которой прибегают зеленые дятлы, когда какой-нибудь мощный железный клин вбивается прямо в отверстие их гнезда, а гнезда свои они ухитряются строить и выдалбливать в стволах могучих дерев.
Вспомним, что если оленям и ланям, опасно раненным копьями или же стрелами, попадется распространенная на Крите трава диктам, то они пощиплют ее немножко — и стрелы тут же выскакивают, не причинив ни малейшего вреда. Это та самая трава, какою Венера вылечила любимого своего сына Энея, раненного в правое бедро сестрою Турна — Ютурной.
Вспомним, что один запах лавров, смоковниц и тюленей предохраняет их самих от молнии, которая никогда в них не попадает.
Вспомним, что при одном виде барана бешеные слоны приходят в себя; разъяренные и остервенелые быки, подбежав к диким смоковницам, так называемым капрификам, мгновенно успокаиваются и останавливаются как вкопанные; ярость змей стихает от прикосновения к ветви бука.
Вспомним также свидетельство Эвфориона о том, что на острове Самосе, еще до того как там был воздвигнут храм Юноны. он видел животных, именуемых неадами, при звуке голоса коих в земле появлялись трещины и разверзались пропасти.
Вспомним еще, что где не слышно пения петухов, там бузина певучее и пригоднее для флейт, — по свидетельству Теофраста, древние мудрецы уверяли, что пение петухов отупляет, размягчает и оглушает древесное вещество бузины; равным образом такого сильного и бесстрашного зверя, как лев, пение петухов поражает и ошеломляет.
Сколько мне известно, некоторые понимают это так, что для флейт и других музыкальных инструментов бузина дикая, растущая в местах, удаленных от городов и селений, — там, где пения петухов не может быть слышно, — разумеется, предпочтительнее и пригоднее, нежели домашняя, растущая вокруг лачужек и сараев. Другие понимают это в более возвышенном смысле — не буквально, но аллегорически, в духе пифагорейцев: сказанное применительно к статуе Меркурия, что для нее-де не всякое дерево годится, они толкуют так, что поклонение богу не должно принимать пошлые формы, — оно всегда должно быть по-особенному благоговейным, — так же точно и пример с бузиной учит, мол, нас, что любомудрам не подобает увлекаться музыкою пошлой и обыденной, для них-де создана музыка небесная, божественная, ангельская, более сокровенная, из дальней дали исходящая, то есть музыка духовная, в которой пения петухов не услышишь. Недаром, когда мы хотим сказать, что это место уединенное и безлюдное, мы говорим, что там и петуха не слыхать.
Глава LXIII.
О том, как Пантагрюэль вздремнул близ острова Ханефа{761}, а равно и о вопросах, заданных ему после его пробуждения
На другой день, болтая по дороге о всяких пустяках, приблизились мы наконец к острову Ханефу, причалить к коему корабль Пантагрюэлев, однако же, не смог, оттого что ветер упал и на море заштилело. К парусам были приставлены еще и лисели, и все же мы покачивались на волнах, кренясь то на бакборт, то на штирборт. Озабоченные, огорошенные, спанталыченные, раздосадованные, мы ни единым словом не перекидывались друг с другом.
Пантагрюэль с греческим текстом Гелиодора в руках задремал на циновке, подле трапа. Это у него вошло в привычку: он гораздо скорее засыпал с книгой, нежели без нее.
Эпистемон с помощью астролябии высчитывал, насколько мы сейчас южнее полюса.
Брат Жан обосновался в камбузе и по точке восхода вертелов и по гороскопу фрикасе определял, который теперь час.
Панург, просунув язык в стебель пантагрюэлиона, пускал пузыри.
Гимнаст выделывал из мастикового дерева зубочистки.
Понократ бредил во сне, сам себя щекотал под мышками и расчесывал волосы пальцем.
Карпалим из грубой ореховой скорлупы мастерил прелестную маленькую, презабавную, приятно жужжавшую вертушечку, коей крылья были сбиты из четырех прелестных крошечных ольховых планочек.
Эвсфен, расположившись на длинной кулеврине, играл на собственных пальцах, как на монокордионе.
Ризотом из плодовых пленок бурьяна шил бархатный кошелек.
Ксеноман ремешками, которые обыкновенно привязываются к лапке дербника, чинил старый фонарь. Наш лоцман выведывал у моряков всю их подноготную, и вдруг брат Жан, возвратившись на ту пору из камбуза, заметил, что Пантагрюэль пробудился.
Тогда брат Жан в превеселом расположении духа нарушил упорное молчание, царившее на палубе, и, возвысив голос, спросил:
— Как можно в штиль поднять погоду?
Вторым неожиданно задал вопрос Панург:
— Есть ли средство от злости?
Третья очередь была Эпистемона, — смеясь от души, он спросил:
— Можно ли помочиться, когда нет охоты?
Гимнаст, встав на ноги, спросил:
— Есть ли средство от темноты в глазах?
Понократ, потерев себе лоб и прянув ушами, спросил:
— Можно ли спать не по-собачьи?
— Погодите, — молвил Пантагрюэль. — Хитроумные философы-перипатетики учат нас, что все проблемы, вопросы и сомнения, которые предстоит разрешить, должны быть выражены в форме определенной, ясной и понятной. Что значит, по-вашему, спать по-собачьи?
— Это значит спать натощак и на солнцепеке, как обыкновенно спят собаки, — отвечал Понократ.
Ризотом сидел на корточках возле самого продольного прохода. При этих словах он вскинул голову, сладко зевнул и, заразив своей зевотой всех товарищей, из симпатии к нему последовавших его примеру, спросил:
— Есть ли средство от осцитаций{762} и зевков?
Ксеноман, весь уфонарённый в починку своего фонаря, спросил:
— Можно ли держать в равновесии собственное пузо, чтобы оно не раскачивалось из стороны в сторону?
Карпалим, забавляясь со своей вертушкой, спросил:
— Что должно совершиться в естестве человека для того, чтобы его можно было признать голодным?
Эвсфен, заслышав голоса, прибежал на палубу и, вспрыгнув на кабестан, громко спросил:
— Почему считается более опасным, если голодного человека ужалит голодная змея, чем если сытая змея укусит сытого человека? Почему слюна голодного человека — яд для всех ядовитых змей и животных?
— Друзья мои! — отвечал Пантагрюэль. — Все ваши сомнения и вопросы разрешаются одинаково, и от всех указанных вами симптомов и случаев имеется только одно средство. Ответ вам будет дан незамедлительно, без подходов и околичностей, — у голодного брюха ушей не бывает, оно — глухо. Я вас удовлетворю знаками, движениями и действиями, и решением моим вы останетесь довольны, — так некогда Тарквиний Гордый, последний римский царь (тут Пантагрюэль дернул колокол за веревку, а брат Жан стремглав помчался на кухню), знаками ответил сыну своему Сексту. Секст, находившийся в то время в городе Габиях, прислал гонца к Тарквинию за советом, — как ему всецело покорить габийцев и добиться от них повиновения беспрекословного. Царь, не веря в верность посланца, ничего ему не ответил. Вместо ответа он повел его в свой потаенный сад и на его глазах и в его присутствии срезал мечом головки самых высоких маков. Посланец возвратился без всякого ответа, но как скоро он рассказал Сексту, что сделал при нем Тарквиний, Секст по одному этому знаку без труда догадался, что отец советует ему отсечь головы градоправителям и тем самым окончательно поработить всех остальных и привести их в полное повиновение.
Глава LXIV.
О том, как Пантагрюэль оставил без ответа заданные ему вопросы
Затем Пантагрюэль спросил:
— Что за люди живут на этом милом собачьем острове?
— Все сплошь буквоеды, дармоеды, пустосвяты, бездельники, ханжи, отшельники, — отвечал Ксеноман. — Все они — люди бедные и живут подаянием путешественников, как пустынник из Лормона, что между Бле и Бордо.
