Анна Рэдклифф - Роман в лесу

Как отличались они от тех, каким я с наслаждением предавалась несколько часов назад! Тогда передо мною кружились ожидания, надежды, восторги; теперь печаль и разочарование остужали сердечный пыл и лишали красок упованья на будущее. Все там меня угнетало: постель прямо на полу, без гардин или полога; два дряхлых стула и стол — это была вся обстановка. Я подошла к окну, желая взглянуть на окружающий пейзаж, и обнаружила, что оно забрано решеткой. Это обстоятельство меня крайне поразило; я сопоставляла его с уединенностью дома, со странным видом мужчин, ужинавших с нами, и терялась в догадках.

Наконец я легла, надеясь уснуть; однако душевное волнение мешало отдыху; передо мной мелькали мрачные, отталкивающие лица, и я погрузилась как бы в сон наяву. Мне чудилось, что я в каком-то глухом лесу с моим отцом; он ужасно сердит, угрожает мне, бранит за то, что я покинула монастырь, а сам тем временем достает из кармана зеркало и держит его перед моим лицом; я смотрюсь в него и вижу (во мне и сейчас все трепещет, когда я рассказываю об этом), вижу себя раненую, истекающую кровью. Потом я опять оказываюсь в доме и вдруг слышу слова, произнесенные так отчетливо, что еще некоторое время после того, как я проснулась, мне с трудом верилось, что это лишь плод фантазии: «Оставь этот дом, здесь грозит тебе гибель».

Меня разбудили шаги на лестнице; то был мой отец, направлявшийся в свою комнату. Я удивилась, что в столь поздний час он не спит — уже минула полночь. Наутро вчерашняя компания собралась за завтраком; все были по-прежнему угрюмы и молчаливы; стол накрывал слуга моего отца; ни повариха, ни горничная, если они и существовали, так и не появились.

На следующее утро, собравшись выйти из комнаты, я, к своему удивлению, обнаружила, что дверь заперта. Я ждала довольно долго, потом решила позвать кого-нибудь. Однако на мой зов ответа не последовало. Я бросилась к окну и закричала громче, но, как и прежде, кроме собственного голоса, не услышала ни звука. Около часа провела я в растерянности и ужасе, которые описать невозможно. Наконец услышала, что кто-то подымается по лестнице, и снова закричала. Мне ответили, что отец мой утром уехал в Париж, откуда вернется через несколько дней; пока же он приказал мне оставаться в моей комнате. Я выразила удивление и тревогу по поводу такого приказа, но меня заверили, что бояться нечего, что я и взаперти буду жить не хуже, чем на воле.

Последние слова прозвучали по-своему утешительно; я все-таки возразила, но подчинилась неизбежному. Вновь я была предоставлена печальным своим раздумьям. Что за день провела я в одиночестве, треволнениях горя и смутного страха! Я попыталась разгадать причину столь жестокого обращения и наконец пришла к выводу, что отец решил таким образом наказать меня за прежнее непокорство. Но зачем оставлять меня во власти незнакомцев, людей, чьи физиономии несли столь явную печать злодейства, что даже мою неопытную душу повергли в ужас! Подозрения лишь усиливали мое замешательство, но все же я не могла не думать об этом, и день прошел в сетованиях и догадках. Наконец наступила ночь, и какая ночь! С темнотою явились новые страхи: я оглядела комнату, надеясь найти что-то такое, чем можно запереть дверь изнутри, но не обнаружила ничего подходящего. В конце концов я исхитрилась наискосок приладить ножку стула и тем надежно запереть дверь.

Едва я сделала это и, одетая, легла на постель — не спать, а караулить, — как вдруг услышала, что в дом негромко постучали; дверь внизу открылась и закрылась так быстро, что стучавший мог разве что передать письмо или устное поручение. Вскоре за тем я услышала голоса, они доносились из комнаты под лестницей, иногда чуть слышно, иногда же громко и все сразу, как будто там спорили. Нечто более извинительное, чем любопытство, заставило меня прислушаться, но тщетно пыталась я разобрать, о чем идет речь. Изредка до меня долетало слово, другое, однажды я услышала несколько раз повторенное мое имя. Но это было все.

Так прошли часы до полуночи, затем все смолкло. Некоторое время я лежала, мечась между страхом и надеждой, как вдруг уловила, что замок в моей двери чуть слышно скрипнул раз и другой. Я вскочила и прислушалась; с минуту было тихо, потом легкий скрип повторился, и я услышала, что за дверью шепчутся. У меня душа ушла в пятки, однако я еще владела собой. Но тут снаружи попытались силой вышибить дверь; я громко вскрикнула и тут же услышала голоса тех двоих, которых видела за столом моего отца. Они громогласно потребовали открыть дверь, когда же я не ответила, стали изрыгать гнусные проклятия. У меня хватило сил лишь на то, чтобы подбежать к окну в отчаянной надежде выскочить через него, но мои слабые руки не могли даже пошатнуть прутья решетки. О, как мне описать эти минуты ужаса и как выразить благодарность за то, что сейчас я живу в безопасности и покое!

Некоторое время они оставались еще за дверью. Потом спустились по лестнице вниз. Ах, сердце мое оживало с каждым их шагом; я упала на колени и возблагодарила Господа за то, что Он оберег меня на сей раз, моля не оставить и впредь своим попечением. В тот миг, как я подымалась с колен после краткой своей молитвы, в дальнем конце комнаты послышался шум, и, оглянувшись, я увидела, что дверь, которая вела в маленький кабинет, отворяется и в комнату входят двое мужчин.

Они схватили меня, и я без чувств упала к ним на руки[32]. Долго ли оставалась в таком состоянии, не знаю, но, придя в себя, я поняла, что опять одна, и услышала доносившиеся снизу голоса. У меня хватило духу кинуться к двери в кабинет, это был мой единственный шанс на спасение; но она оказалась запертой! Тут мне пришло в голову, что бандиты могли забыть замкнуть дверь, которую я забаррикадировала стулом; но и там меня постигло разочарование. В полном отчаянии я стиснула руки и застыла.

Неистовый шум снизу заставил меня встрепенуться, вскоре я услышала, что по лестнице подымается несколько человек. И тут я сдалась. Шаги приближались. Дверь из кабинета снова отворилась. Я стояла безучастная и смотрела на входивших мужчин. Ничего не сказала, не сопротивлялась: душа моя была столь потрясена, что я уже ничего не чувствовала — так, сильно ударившись обо что-то, некоторое время не ощущаешь боли. Меня повели по лестнице вниз, там распахнули одну из дверей, и я увидела незнакомое лицо. В этот миг чувства мои ожили, я закричала, вырываясь, но меня поволокли вперед. Нет нужды говорить, что это был мсье Ла Мотт и что я всегда буду благословлять его и видеть в нем моего спасителя.

Аделина умолкла; мадам Ла Мотт не произнесла ни звука. Некоторые обстоятельства в рассказе Аделины особенно заинтересовали ее. Считала ли Аделина, спросила она, что ее отец был участником этой таинственной истории. Но Аделина — хотя невозможно было сомневаться в том, что он, помыслом либо действием, все же имел какое-то к ней отношение, — все же считала его (или сказала, что считает) неповинным в злоумышлении на ее жизнь.

— И все-таки в чем причина, — спросила мадам Ла Мотт, — этой чрезмерной и явно бесполезной жестокости?

На том расспросы и кончились; Аделина призналась, что ломала себе над этим голову до тех пор, пока душа не восстала против дальнейших попыток.

Теперь мадам Ла Мотт, не сдерживая себя, выразила искреннее сочувствие, какое вызвали в ней столь необычные несчастья, и это еще более укрепило дружеские чувства обеих. У Аделины камень упал с души, когда она открылась наконец мадам Ла Мотт; последняя же, удвоив нежность и внимание к девушке, показала тем, как высоко ценит ее откровенность.

Глава IV

Я пожил на своем веку.Я дожилДо осени, до желтого листа[33].

Он в одиночестве часамиБродил осенними лесами;Угрюм и нелюдим,Он мог подняться средь застольяИ молча выйти на приволье**.

Больше месяца провел Ла Мотт в заброшенном аббатстве, и жена его с радостью замечала, что он стал покойнее и даже повеселел. Эту радость всей душой разделяла и Аделина; она могла по праву поздравить себя с тем, что была причастна к его выздоровлению. Ее живой нрав и деликатная заботливость сделали то, что не под силу оказалось мадам Ла Мотт, несмотря на ее куда большую тревогу. Сам Ла Мотт также оценил милое внимание к нему девушки и иной раз благодарил ее более прочувствованно, чем это было у него в обычае. Аделина, в свою очередь, смотрела на Ла Мотта как на своего единственного покровителя и испытывала теперь к нему поистине дочернюю привязанность. Время, проведенное Аделиной в этом мирном уединении, смягчило воспоминания о минувших невзгодах, и душа ее обрела естественный свой настрой; если же память воскрешала перед ее взором недавние и такие недолгие романтические мечты о будущем, она, хотя и вздыхала вслед восторженным иллюзиям, все же не столько оплакивала свое разочарование, сколько радовалась нынешней безопасности и покою.