Франсуа Рабле - Гаргантюа и Пантагрюэль
Глава XXXIII.
О том, как Пантагрюэль близ острова Дикого заметил чудовищного физетера{682}
В полдень в виду острова Дикого Пантагрюэль издали заметил громадного, чудовищного физетера: он шел прямо на нас, сопя и храпя, весь раздувшийся, возвышавшийся над марсами наших судов, выбрасывавший из пасти воду с таким шумом, как будто с горы низвергалась большая река. Пантагрюэль указал на него лоцману и Ксеноману. По совету лоцмана трубы на «Таламеге» проиграли «идти сомкнутым строем». По этому знаку, повинуясь морской дисциплине, все корабли, галлионы, раубарджи и либурны построились в боевом порядке, приняв форму греческого Υ{683} — пифагорейской буквы, которую, сколько вам известно, изображают собою летящие журавли и которая есть не что иное, как острый угол, и вот вершину такого угла образовала «Таламега»,» а команда ее приготовилась биться не на жизнь, а на смерть. Брат Жан с веселым видом, смелою поступью взошел вместе с бомбардирами на мостик. А Панург завопил и запричитал дурным голосом.
— Бабиль-бабу! — кричал он. — Час от часу не легче! Бежим! Провалиться мне на сем месте, это Левиафан, которого доблестный пророк Моисей описал в житии святого человека Иова! Он проглотит нас всех — и людей и суда — как пилюли. В его огромной адовой пасти мы займем не больше места, чем зернышко перца в пасти осла. Глядите, вон он! Скорей, скорей на сушу! Сдается мне, что это то самое чудо морское, коему некогда назначено было в удел поглотить Андромеду. Мы все погибли. О, если бы среди нас оказался отважный Персей и поразил его!
— Я тоже отважный, вот я его сейчас и уважу, — молвил Пантагрюэль. — Не поддавайтесь страху.
— Ах ты господи, — вскричал Панург, — уничтожьте сначала причину страха! Как же тут не устрашиться, когда мне грозит явная опасность?
— Если жребий ваш таков, как его недавно описал вам брат Жан, — возразил Пантагрюэль, — то вам следует опасаться Пироя, Эоя, Этона и Флегона, достославных огнедышащих коней Солнца, пышущих пламенем из ноздрей, физетеров же, извергающих из ушей и из пасти одну только воду, вам бояться совершенно нечего. Вода не представляет для вас смертельной опасности. Эта стихия скорее защитит и охранит вас, но уж во всяком случае не погубит.
— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — заметил Панург. — А, чтоб вам пусто было, да разве я не излагал вам учения о превращении стихий и о том, что между жареным и вареным и между вареным и жареным расстояние невелико? Увы! Вот он! Пойду спрячусь внизу. Всем нам сейчас смерть. Я вижу на марсе коварную Атропос: только что наточенными ножницами она собирается перерезать нить нашей жизни. Берегитесь! Вот он. У, какой же ты мерзкий, какой же ты отвратительный! Скольких ты потопил, а они даже похвастать этим не успели! Вот если бы он испускал доброе, вкусное, прелестное белое или же красное вино, а не эту горькую, вонючую, соленую воду, с этим еще можно было бы примириться, это еще можно было бы претерпеть — по примеру одного английского милорда, которому по вынесении смертного приговора за совершенные им преступления дозволили самому выбрать себе казнь и который выбрал смертную казнь через утопление в бочке с мальвазией{684}. Вот он! Ой, ой, дьявол, сатана, Левиафан! Видеть я тебя не могу — до того ты безобразен и омерзителен! Пошел ты в суд, пошел ты к ябедникам!
Глава XXXIV.
О том, как Пантагрюэль сразил чудовищного физетера
Физетер вклинился между судами и, точно Нильский водопад в Эфиопии, окатил ближайшие к нему корабли и галлионы целыми бочками воды. Тут в него со всех сторон полетели копья, полупики, дротики, копьеца, секиры. Брат Жан не жалел своих сил. Панург умирал от страха. Судовая артиллерия подняла адский грохот, — она задалась целью во что бы то ни стало добить физетера. Выстрелы, однако ж, цели не достигали: издали казалось, будто огромных размеров железные и медные ядра, войдя в кожу физетера, плавятся там, как ювелирная матрица на солнце. Тогда Пантагрюэль, поняв всю затруднительность положения, размахнулся и показал всем, на что он способен.
Мы слыхали, — да об этом и в книгах написано, — что проходимец Коммод, император римский, до того метко стрелял из лука, что стрелы его, пущенные издалека, пролетали между пальцами малых ребят, поднимавших руки кверху, и никого не задевали.
Наслышаны мы и об одном лучнике — индийце, который в то самое время, когда Александр Великий завоевывал Индию, так наловчился стрелять из лука, что стрелы его, пущенные издалека, пролетали сквозь перстень, хотя сами стрелы были длиною в три локтя, а железные их наконечники были до того велики и тяжелы, что он пробивал ими стальные мечи, массивные щиты, толстые кольчуги, — словом, любой предмет, как бы ни был он крепок, неподатлив, прочен и тверд.
Рассказывали нам чудеса и о хитроумии древних французов, которые в искусстве метания стрел не знали себе равных; охотясь на черного и красного зверя, они, чтобы мясо битой дичи было нежнее, слаще, здоровее и вкуснее, натирали наконечники стрел чемерицей, а пораженное место и все вокруг него вырезали и удаляли. Слыхали мы и о парфянах; они спиной к цели стреляли метче, нежели другие, стоя к ней лицом. Ловкость скифов также обыкновенно приводит всех в восхищение; некогда их посланец молча преподнес царю персидскому Дарию птичку, лягушку, мышь и пять стрел. На вопрос, что означают эти дары и не поручено ли ему что-либо передать на словах, тот ответил, что нет, чем Дарий был весьма смущен и крайне озадачен, один же из тех семи его военачальников, что убили магов{685}, некий Гобрия, объяснил и истолковал ему это следующим образом: «Этими дарами и приношениями скифы как бы говорят вам: «Если персы не улетят, как птицы, в поднебесье, или же не укроются, как мыши, в земле, или же не уйдут на дно прудов и болот, как лягушки, то их всех погубит неотразимость скифских стрел».
Доблестный Пантагрюэль в искусстве метания был, вне всякого сомнения, первым, ибо страшными своими дротиками и копьями, которые длиной, толщиной, весом и железной оковкой очень напоминали огромные балки, на коих держатся мосты в Нанте, Сомюре, Бержераке, а также Мост менял и Мост мельников в Париже, он на расстоянии в тысячу шагов раскрывал раковины с устрицами, не задевая створок, снимал со свечи нагар, не гася ее, попадал сороке в глаз, снимал с сапог подошвы, не портя самых сапог, снимал с шапки мех таким образом, что основа оставалась цела, перевертывал листы Братжанова служебника подряд один за другим, ни единого листка не порвав.
На корабле у него таких копий было предостаточно, и вот одним из них он с первого же удара раскроил физетеру лоб и пронзил ему обе челюсти и язык, так что тот уже не мог более ни разевать пасть, ни глотать, ни выпускать воду. Вторым ударом он выбил ему правый глаз, третьим — левый. И тут все, к великому своему восторгу, увидели, что на лбу у физетера три рога, чуть наклонившись вперед, образуют равносторонний треугольник, а сам физетер, оглушенный, ослепленный, раненный насмерть, барахтается, переворачивается с боку на бок и весь сотрясается.
Не довольствуясь этим, Пантагрюэль метнул ему копье в хвост, и оно отклонилось назад; затем он метнул ему еще три копья в спину так, что они заняли перпендикулярное к ней положение, на равном расстоянии одно от другого, и все пространство между его хвостом и мордой было таким образом поделено на четыре равные части. Наконец он всадил ему еще полсотни копий в один бок и полсотни в другой, так что туловище физетера стало похоже на киль трехмачтового галлиона, в пазы коего вставлено изрядное количество этих балкоподобных стрел, — презабавное то было зрелище. Издыхая, физетер, как все дохлые рыбы, перевернулся брюхом кверху, и теперь, опрокинувшись, утыканный балками, ушедшими под воду, он походил на сколопендру, стоногую змею, как ее описывает древний мудрец Никандр.
Глава XXXV.
О том, как Пантагрюэль высадился на острове Диком — исконном местопребывании Колбас
Гребцы фонарийского судна доставили связанного физетера на сушу, на ближайший остров, называемый Дикий, с тем чтобы выпотрошить его и добыть почечный жир, который считался чрезвычайно полезным и необходимым для лечения некоей болезни, известной под названием «безденежье»{686}. Пантагрюэль не обратил на физетера особого внимания, так как в Галльском океане ему довелось видеть физетеров и покрупнее. Он дал, однако же, согласие высадиться на острове Диком, чтобы те из его людей, коих поганый физетер обрызгал и запачкал, могли обсушиться и подзаправиться, и они пристали к небольшой безлюдной гавани, расположенной на южной оконечности острова у опушки высокоствольного красивого, приютного леса, откуда вытекал прелестный ручей, тихий, прозрачный, серебристый. Здесь они и разбили палатки с походными кухнями и принялись топить, не жалея дров. Когда все, кто во что, переоделись, брат Жан ударил в колокол. По данному знаку были расставлены и проворно накрыты столы.
