Жоффруа Виллардуэн - Завоевание Константинополя

Приключилась тогда у них в войске великая беда, ибо умер Матье де Монморанси, который был одним из лучших рыцарей королевства Франции, одним из самых почитаемых и любимых; и были великий траур и великая скорбь, одна из самых глубоких, причиненных войску кончиной одного лишь человека{388}. И он был похоронен в церкви иерусалимского госпиталя св. Иоанна{389}.

[ПОКОРЕНИЕ ВИЗАНТИЙСКИХ ПРОВИНЦИЙ. ПЕРВЫЙ ПОЖАР КОНСТАНТИНОПОЛЯ (август — ноябрь 1203 г.)]

Затем по общему согласию греков и французов император Алексей отправился из Константинополя с большим войском, чтобы приобрести себе империю и подчинить ее своей власти. С ним отправилась большая часть баронов, а другая осталась, чтобы охранять лагерь. Отправились с ним маркиз Бонифаций Монферратский и граф Гюг де Сен-Поль, и Анри, брат графа Бодуэна Фландрии и Эно{390}, и Жак д’Авень, Гийом де Шанлитт, Гюг де Колиньи и много других людей, о которых книга здесь умалчивает. В лагере же остались Бодуэн, граф Фландрии и Эно, и граф Луи Блуаский и Шартрский, и большая часть пилигримов{391}.

И знайте, что во время этого похода, в который отправился император, все греки, по сю и по другую сторону Рукава{392}, признали его и подчинились его власти, и принесли ему ленную присягу и оммаж, как своему сеньору, кроме одного только Иоанниса, который был королем Блакии и Бугрии{393}. И этот Иоаннис был влахом, который восстал против его отца и против его дяди; и он воевал против них 20 лет{394} и завоевал у них столько земель, что стал могущественным королем. И знайте, что по сю сторону рукава св. Георгия, на Западе, у него была отнята теперь едва ли не половина. Но он не сдался ни под его власть, ни на его милость{395}.

В то время, когда император Алексей был в этом походе, в Константинополе приключилась еще одна великая беда, ибо поднялась распря между греками и латинянами, которые проживали в Константинополе и которых там было довольно много{396}. И я не ведаю, какие люди по злобе учинили пожар в городе{397}, и пожар этот был столь велик и столь ужасен, что никто не мог ни потушить, ни сбить пламя. И когда бароны войска, которые располагались по другую сторону гавани, узрели это, они были весьма огорчены и охвачены великой жалостью, видя, как рушатся эти высокие церкви и эти богатые дворцы, объятые пламенем, и как горят в огне эти большие торговые улицы. И они ничего не могли поделать{398}.

Огонь дошел таким образом до гавани и перекинулся за нее, проникнув в самую густонаселенную часть города, а с другой стороны — до самого моря{399}, совсем близко к храму св. Софии; и пожар продолжался восемь дней{400} так, что никто не мог его потушить; и ширина пламени, пока оно полыхало, простиралась чуть ли не на пол-лье{401}. Никто не смог бы вам точно сказать о том, каков был ущерб, причиненный пожаром, ни о том, сколько ценностей и богатства там погибло, ни о том, какое множество мужчин, женщин и детей сгорело{402}.

Никто из латинян, которые поселились в Константинополе, из каких бы земель они ни были, не отважился более там оставаться; но все они взяли своих жен и своих детей, и то, что смогли вытащить из пожара и спасти, погрузились в лодки и на корабли, и пересекли гавань, направившись к пилигримам; и было их немало, чуть ли не 15 тыс., от мала до велика{403}; и после того, как они перебрались, они оказались весьма полезны пилигримам{404}. Так распалось согласие французов и греков{405}, ибо они уже не общались столь тесно друг с другом, как это было раньше; и они не ведали, кого в этом винить; и это было тяжко для тех и других.

[РАЗРЫВ КРЕСТОНОСЦЕВ С АЛЕКСЕЕМ IV. ВТОРАЯ ОСАДА КОНСТАНТИНОПОЛЯ (ноябрь 1203 — апрель 1204 г.)]

В это время случилось у них одно событие, которым бароны и остальные воины были весьма опечалены: умер аббат Лоосский, который был святым и праведным человеком и который желал блага войску; и был он монахом цистерцианского ордена.

Император же Алексей довольно долго находился в походе, куда отправился, — до праздника св. Мартина{406}; и тогда он возвратился обратно в Константинополь. Велика была радость от его возвращения, так что греки и константинопольские дамы выехали навстречу своим друзьям пышной кавалькадой; и пилигримы тоже поехали навстречу своим, возвращению которых весьма возрадовались. Итак, император вернулся в Константинополь, во Влахернский дворец; а маркиз Монферратский и другие бароны вместе с пилигримами вернулись к себе.

Император, который весьма успешно сделал свое дело и решил, что он от них более не зависит, возгордился по отношению к баронам и ко всем тем, которые сделали ему столько добра, и даже не поехал повидаться с ними в лагерь, как имел обыкновение делать раньше{407}. И они послали к нему, и просили его уплатить им деньги, которые он обязался уплатить{408}. А он откладывал и откладывал уплату со дня на день; и время от времени он предоставлял им жалкие суммы; и наконец уплата и вовсе прекратилась{409}.

Маркиз Бонифаций Монферратский, который послужил ему больше других{410} и к которому он был благожелательнее, частенько наведывался к нему; и он упрекал его за вину перед ними, и напоминал ему о той великой службе, что они ему сослужили, столь великой, какая никогда никому не делалась. А тот водил его за нос отсрочками и не выполнял ничего из того, что обязался: и дело зашло далеко настолько, что они увидели и ясно поняли, что он ищет причинить им только зло.

И бароны войска, а также дож Венеции держали совет. И они сказали, что поняли, что император не выполнит никаких обязательств и что он никогда не говорил им правды; что надо послать к нему добрых послов, чтобы потребовать от него выполнения их соглашения и чтобы напомнить ему о той службе, которую они ему сослужили, и спросить, хочет ли он исполнить, что предлагают послы; и что ежели он не хочет исполнить, то бросить ему от их имени вызов и твердо объявить, что они обеспечат причитающееся им, как сумеют.

Для этого посольства были избраны Конон де Бетюн и Жоффруа де Виллардуэн, маршал Шампанский, и Милон ле Бребан из Провэна. И дож Венеции направил туда трех знатных мужей из своего совета{411}. Послы сели тогда на своих коней, опоясавшись мечами, и сообща поскакали ко Влахернскому дворцу. И знайте, что они пошли на весьма опасное дело и пустились на великое приключение — по причине вероломства греков.

И вот у ворот они спешились, и вошли во дворец, и увидели императора Алексея и императора Сюрсака, его отца, восседавших бок о бок на двух тронах; а рядом с ними восседала императрица, которая была супругой отца и мачехой сына и была сестрой короля Венгрии, дамой прекрасной и доброй; и было с ними множество знатных мужей, и все это походило прямо на двор могущественного властителя.

По согласию остальных послов слово молвил Конон де Бетюн, который был мудр и весьма красноречив: «Государь, мы пришли к тебе от лица баронов войска и от дожа Венеции. И знай, что они напоминают тебе о той великой службе, которую сослужили тебе, как это ведомо всякому и само по себе очевидно. Вы поклялись им, вы и ваш отец, выполнить соглашение, которое вы заключили с ними, и у них имеются ваши грамоты об этом{412}; вы не соблюли соглашения так, как должны были.

Многажды они увещевали вас об этом, и мы увещеваем вас от их имени перед всеми вашими баронами соблюсти соглашение, которое заключено между вами и ими. Ежели вы это сделаете, то они будут вполне удовлетворены; а ежели вы не сделаете этого, то знайте, что с этого часа они не станут считать нас ни сеньором, ни другом, но постараются добиться того, что им причитается, всеми способами, какими только сумеют. И передают они вам, что не причинили бы вам зла, ни вам, ни кому-либо другому, не бросив вызов: ибо они никогда не совершали предательства, и в их стране нет обычая поступать таким образом. Вы хорошо слышали то, что мы вам сказали, решайте же, как вам будет угодно».

Греки сочли этот вызов великим чудом и великой дерзостью, и они сказали, что никто и никогда не отваживался бросать вызов императору Константинополя в его покоях. Император Алексей весьма зло глядел на послов{413}, и все остальные, которые до тех пор глядели на них с таким благоволением.

И тут поднялся в императорских покоях великий шум; и послы повернули назад, и подошли к воротам, и вскочили на своих коней. Когда они уже были за воротами, не было никого среди них, кто бы сильно не возрадовался; и это было не так уж удивительно, ибо они спаслись от великой опасности; ведь они чуть ли не наверняка были недалеки от того, чтобы быть умерщвленными или схваченными. Таким образом, они возвратились в лагерь и рассказали баронам, как действовали. Так началась война; и всяк, кто мог чем-либо навредить другому, вредил и на суше, и на море. Франки и греки бились во многих местах: и никогда, благодарением Божьим, они не бились без того, чтобы греки не теряли больше, чем франки. Война длилась таким образом долгое время, до глубокой зимы{414}.