Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского
3. Граната
Залиты музыкою балконы,тамбурины задиристые слышны —но заводы, шахты и терриконыведут священный танец войны.
Звездной фольгой унизаны тяжиот стены к стене, озаряя мглу;предметы, звери и персонажимасками кружатся на полу, —
вот арлекин, вот фазан, вот лилея,па́рами, пришлый чаруя глаз,все ускоряя темп и смелеяв ритмах, которые шлет контрабас
и тамбурины, — пока до дрожине проберет финальная медь,зажжется свет, и с лиц молодежимаскам будет пора слететь.
Йакос и Эна, Йорик и Эрна,Трейда, Ренир, Риа, Кот-Фанс песней шагают, и характерно,что выпить пива — ближайший план.
Ренир, узгогубый и тонкоусый,говорит, порядком навеселе:«Йорри, докажем, что мы не трусы,черта ли ползать нам по земле!»
Прошита молнией тьма простора,и черный кельнер в харчевне ночнойна стол перед каждым ловко и спороставит яичницу с ветчиной…
К дому Эрны вдвоем, подходят во мраке,щелкает ключ в английском замке.Аквариум, Юркая рыбка. Маки:каждый на тонком дрожит стебельке.
Скинув рывком маскарадное платье,ныряет в постель, зажигает свет,шарит на столике у кроватив поисках спичек и сигарет.
Магнолию белую видит в трельяже:бедра, спина, изгиб руки, —он в глубины скользит и не слышит даже,что ангелов-рыб шуршат плавники,
колючек слизистых спят распорки,выше, над ними, совсем на виду,хрупкий моллюск раскрывает створкии закрывает, поймав еду.
— Что движет мною в глубинах?.. — Резкопробуждается, кажется тут же ему,что как-то странно шуршит занавеска,он револьвер направляет во тьму:
аквариум. Рыбка скользит по кругу.Маки. под каждым — свой стебелек.Одевается, быстро целует подругуи закрывает дверь на замок.
На улицах тихо, город спокоен,подметальщики, метлы и шланги держа,скребут мостовую. Со скотобоенслышно затачиванье ножа.
Неистово плачет ребенок сонный.Мглу разгоняет быстрый рассвет.У мастерской, в корзинке плетеной,«Трансвалец» и молочный пакет.
Он ухмыляется: значит, народупобежденных — тоже важна война!..Самолет взвивается к небосводу,белы облака, и земля темна.
Внизу — огни, и черным туманомтянет от множества фабрик, — затоГород Золота черным встает султаномнад козырьком большого плато.
Скользит самолетик в привычном танце,на пленку фиксирует аппаратдороги, здания электростанций,мосты, вокзалы и все подряд.
О счастье — перед удачной посадкойуслышать моторов победный гром, —но вот уже улицы мертвой хваткойстиснули маленький аэродром.
— Африканеры, в шахты и на заводымы шагаем, в сердце печалясь своем:республики нет уже долгие годы,мы обиду и боль вечерами пьем;
в двадцать втором, нетерпеливомы на власть капитала восстали, ногранаты ручные слабы, — ни пива,ни хлеба не было нам дано.
Восстанье!.. Не сам ли Господь из мракаискрами вынул лихих бунтарей,дал бороду, Библию, кнут, — однакогде Маритц, где Бейерс, где де ла Рей?
Хотя прошло уже больше века,мы ступаем вновь по своим следам,опять перед нами начало трека,а в прошлом — Храфф-Рейнет, Свеллендам.
Но мыслить обязаны мы открыто,и наконец наступает чассознаться: восстанье давно добито,но искра тлеет в сердцах у нас!
Добро! Трудовой не теряйте сноровки.Готовьтесь, и дело пойдет на лад:из любого сифона для газировкиможно сработать хороший снаряд.
Свободе и родине знайте цену,будьте готовы наши долгивыплатить кровью: ибо изменусделают силой главной враги!
* * *Глаза устремив с постели во тьму,она лежит, прерывисто дышит,размышляя, как больно будет ему,когда он наконец об этом услышит.
Услышав, он думает: «УзнаюЮпитера, бога в лебяжьем теле —в мужчине каждом: он так же своютропу, ненадолго забыв о цели,
покидая, слетает к Леде, к земле;наутро, заслыша слова о ребенке,ускользает, и только в усталом крыледрожат сухожильные перепонки».
«Священна ли жизнь?» Мгновенье — и вотее рука поднимается кротко,но в подмышечной впадине он узнаетхудое лицо с короткой бородкой…
И слышится: «Боже, ни мина, ни рифпусть не встретятся на пути субмарины,и пусть ее бессмысленный взрывне исторгнет из лона морской пучины…»
Он тупо встает, воротник плащаподнимает, видит аквариум, рыбку,уходит, под нос угрюмо ропщана непростительную ошибку —
так глупо влипнуть! — глядит на листки,уже за столом, на карты, на фото.«Священна ли жизнь?» — слова нелегки.«О будущем думать обязан кто-то».
* * *— Стою на перроне, иду ли с работы —уступаю дорогу, тревогой объят,ибо меня окружают ротыбелых, черных, цветных солдат.
Из моей бороды по столетней модеволосы рвут, затыкают рот,провоцируют всех, кто еще на свободе,разбивают машины, пускают в расход.
Все рассчитав по планам и картам,наши отряды сигнала ждут —взрыва мостов: вслед за этим стартомнам дадут свободу граната и кнут.
И для того, чтоб увидеть воочьюиспуг задумавшейся толпы,я на стенах церковных рисую ночьюкрасные молоты и серпы.
— Йакос… Да что ты плетешь, мы не можем!Уверяю, что день выступленья далек;сперва мы силы наши умножим,укрепив и чресла, и кошелек…
Поверь, желания нет иногоу каждого бура… Поверь мне, брат:сперва — добиться свободы слова,потом — всенародный созвать синдикат…
— Изменчива речь твоя, добрый Йорик,как море, ведущее за окоем.Говорю тебе, сколь вывод не горек:измена давно уже в сердце твоем.
Опять вокруг избыток апломба,кричат и люди, и шапки газет:«Американцами сброшена бомба,огромного города больше нет».
И часто Йорик, почти для очисткисовести, выйдя из мастерской,возвращается и наливает виски,на шары и на маски глядя с тоской.
«Что станется с нами, коль скоро нынес терриконов черный ползет буран.Заметают белые смерчи пустынинас, прилетев из далеких стран…
Я выпью — за сгинувши отряды,за потерянных нами лучших людей:за Ренира, чья кровь на песке хаммадызабудется после первых дождей;
за Йакоса, который в порыве страстипод каждый мост совал динамит,мечтал. чтобы все развалилось на части,но был своею же бомбой убит;
за Кот-Фана, который на всякий случайбез допроса, без следствия брошен в тюрьму,теперь за проволокою колючейтолько догнить осталось ему…»
Гроза, соблюдая свои законы,тамбурином черным гремит с вышины.Заводы, шахты и терриконывсе тот же танец вести должны.
4. Серебреники
Йорик сквозь дымку ночного туманавидит взнесенными в вышинуКрылатого Змея, Большого Фазана;видит своих детей и жену.
По лоции зная любую преграду,призрак-корабль обходит мель,к Нью-Йорку, Сант-Яго и Ленинградувезет подарки дальних земель:
уран и золото, нефть и мясо,вольфрам и азотную кислоту…«В ожиданье назначенного часасредь ангелов-рыб скольжу в темноту…»
* * *Пушинку сажи взяв, как во сне,на ладонь, он стоит и смотрит косо:дремлю в редакции на окнечетыре чахлые сухороса.
«Это самая странная из побед:больше сотни лет — попробуй-ка, выстой.Словно забрезжил дальний рассветнад пустыней, колючею и ершистой.
Не падали бомбы, кровь не лилась,но все случилось, о чем мечтали:„республика“, греза народных масс,внезапно возникла из пара и стали.
Но все так же киснуть должно молоко,а здания — в небо смотреть вершиной.Республика, да, — а разве легкоее распознать в державе машинной?»
У окна стоит он с мыслью одной,глядит, не высказывая вопроса,как растут, как становятся всею странойчетыре чахлые сухороса.
«В этой стране — колючки одни,в стране, где буйволу было и зебрепривольно пастись в далекие дни,где бушмены гордо шагали сквозь дебри,
страх и сомнения отогнав,а нынче — истощены, плюгавы,последние лошади пьют из канави щиплют на пустошах чахлые травы…
Сухоросы в чашечке на окне!Мы предали все, что хранили предки:смерчи над шахтами в нашей стране,кусты железа топорщат ветки,
и чернокожие батракис трудом выползают из ям бетонных:так боязливые барсукигреются ранним утром на склонах.
Под вечер в усталости тонет гнев,воздух последним гудком распорот, —победно рельсами загремев,катакомбы свои разверзает город».
И вот журналисты, его гонцы,спешат с наказом, данным вдогонку:этой измены искать образцы,писать о них и снимать на пленку.
И вот, наращивая быстроту,гудит ротатор от напряженья,черною краскою по листу —заголовки, фотоизображенья.
Он рабочим становится быстро знако́м —одетым в комбинезоны и робы,получающим завтрак сухим пайкомпрямо из автоматной утробы.
Тысячи тружеников страны,на работу спешащих, спины ссутулив,об этой измене узнать должныне покидая конторских стульев.
* * *«Ушки, кру́жки, стружки…»
* * *За семью дверями синедрионс сигарами сел в покойные кресла, —в полумрак погружен, созерцает онтанцовщиц нагие груди и чресла.
— С кем этот Йорик-мэн заодно?— О, это жуткий тип! Между прочим,он популярен, конечно, нопланирует власть передать рабочим!
Ситуация, без сомненья, глупа,раздумий не избежать гнетущих:силою молота и серпаон прельщает черных и неимущих!
Однако — талант не должен пропасть.Именно так — не давайтесь диву —все эти годы мы держим власть.Предложим Йорику альтернативу:
голову с плеч — и, в общем, концы;ну, а исправиться очень просто:убийства, девочки — и столбцыторгово-промышленного прироста!
Ясно, ему и на ум не придетискать условия лучше, льготней:мы с ним по-братски поделим доход —он получит тридцатник от каждой сотни!
Пусть пишет, что мы всегда на посту.Мене, текел…. Пусть изложит ясно,что серп и молот покорны кресту,что черные нам угрожают всечасно!
* * *В дыме и смоге город исчез,застилая даль, стирая пейзажи,сквозь марлю воздуха льется с небесвеликолепный ливень сажи, —
парит, перекатываясь во мгле,струится, препятствий не замечая;тысячелистые, виснут к землеветви чудовищного молочая.
«Когда у выхода из киноВарраву полиция расстреляла,дамских платочков освященов крови злодея было немало.
И в комнате ужаса виситего портрет; собой не владея,дамы, приняв безразличный вид,приезжают хотя бы взглянуть на злодея.
Мемуары скупаются на корню,конкуренты, ясно, остались с носом.Вдове — или брату его — гонютысячу далдеров первым взносом!»
Сажевый ливень льет на бетон,над площадью сеется базарной,налипает на жесть и на картон,оседает в кафе на деке гитарной.
«Ушки, кру́жки, стружки,поросятки-чушки…»
«Кроме хлеба, иных не обрел я святынь.Есть ли казнь, которой бы я не изведал?Из рук моих бомбу, Господи, вынь!Тебя я за тридцать далдеров предал!
Ангела ждать ли я ныне могу,который теплой водой Каледонауврачует живущих с червем в мозгу,безжалостный рак изгонит из лона?
Учитесь у мыши, бегущей сквозь тьму,находящей в любом лабиринте дорогу.Выгодно в этой игре кому,чтобы цифры росли от итога к итогу?
Ушки, кру́жки, стружки,поросята-чушки,в клевере телятки,а в овсе лошадки…
Это ли хлеб — для детей, для женыпреломленный? Или, согласно уставу,кровопролитье во имя войны?Я ребенка ращу — по какому праву?
Следуя вековому обряду,военный корабль обходит мель,к Сант-Яго, Нью-Йорку и Ленинградувезет подарки дальних земель.
Призрак-корабль… Беспощадно, ярозанесший атомную пращу…Которая ждет меня, Господа, кара?Для чего и зачем я ребенка ращу?
Ушки, кру́жки, стружки,страшные игрушки,танки да эсминцы,морские пехотинцы,
огонь прибрежных батарей,посты вокруг концлагерей,пусть детки вырастут скорей,но любят птичек и зверей.
Солдата, втиснутого в костыли,как в клетку, — пусть видит грядущий историк:Равви, молитве моей внемли:за тридцать минет Тебя продал Йорик!
Но пусть ни магнитная мина, ни рифЗемле не пророчат скорей кончины:ее не должен бессмысленный взрывисторгнуть из лона морской пучины!»
5. Сигнал
