Бонаккорсо Питти - Хроника
Утром мы сели на лошадей и отправились обратно к королю, который уже выехал. Мы приехали в аббатство, где король спешился, чтобы позавтракать; там герцог поговорил с ним и рассказал все, что произошло этой ночью, испрашивая у него разрешения защищать своих слуг, к числу которых я принадлежал. Король ответствовал ему, сказав: «Виконт поступил и говорил дурно, и Бонаккорсо, защищая свою честь, не мог не ответить ему; но я не хочу, чтобы это дело продолжалось впредь»; и тут он созвал к себе герцогов Беррийского и Бурбонского и нескольких других синьоров и сказал им с сокрушенным видом: «Пошлите за виконтом и скажите ему, что я желаю, чтобы до того, как он покинет этот зал, он сделал бы то, что желательно моему брату в отношении спора, который этой ночью он имел с Бонаккорсо».
Виконт приехал, и герцог Беррийский обратился к нему в присутствии короля и всех прочих, и сказал ему то, что повелел король. Тогда виконт повернулся к герцогу Орлеанскому, говоря: «Мессер, я весьма огорчен тем, что вы приняли сторону какого-то ломбардца против меня, вашего родственника и слуги; не было необходимости говорить об этом королю, поскольку я не стал бы противиться вашему приказанию; а если я ночью не согласился на то, что вы просили, то это только потому, что я думал, что вы говорите это не всерьез; но сейчас, когда я вижу, что вы говорите серьезно, я готов простить оскорбление, которое Бонаккорсо нанес мне этой ночью в вашем присутствии». Герцог ответил ему, сказав: «Вы первый начали в моем присутствии говорить Бонаккорсо такие слова, что, если бы он промолчал, я счел бы его недостойным уважения».
Тогда я почтительно поблагодарил герцога Беррийского, каковой был тут же и слышал все слова короля и всех, кто здесь говорил. Указанный герцог Беррийский сказал тогда: «Монсиньор, король узнал о ссоре, которую вы имели этой ночью с виконтом, и очень всем этим недоволен; и верно, Бонаккорсо, вы имели слишком большую дерзость, оскорбив столь знатного синьора, поскольку он наш родственник, и вообще таков, что нет в королевстве другого столь важного синьора, за исключением тех, у кого в гербе лилия, который мог бы потягаться с виконтом. Но государь наш король благорасположен и не желает, чтобы ссора эта продолжалась, и хочет, чтобы виконт вас простил и чтобы вы стали с ним друзьями, как прежде; следовательно, вы, Бонаккорсо, просите прощения у виконта». Я повернулся к виконту, говоря: «Мессер, простите меня, если я сказал или сделал что-то вам неприятное». Он ответил мне: «Раз так желательно королю и его брату, я бы простил тебя, даже если бы ты ранил меня в лицо; я прощаю тебя, и более того, прошу сам у тебя прощения и хочу стать тебе добрым другом».
После того как мы вернулись в Париж, я пригласил в свой дом ужинать герцога Орлеанского и герцога Бурбонского; они пожаловали, приведя с собой сира де Куси и помянутого выше виконта и много других баронов и рыцарей. И остались они столь довольны всеми блюдами и закусками, что перед королем и другими синьорами с большой похвалою говорили об этом. Этот ужин обошелся мне около 200 франков. В одном они только жаловались на меня – в том, что в этот вечер я не хотел играть, хотя они вели большую и интересную игру; но я пригласил Бернардо ди Чоне деи Нобили, самого любезного и щедрого игрока из всех, кого когда-нибудь видели.
1396. Затем пришла зима, и я решил вернуться во Флоренцию с намерением больше не возвращаться в Париж и больше никогда не вести игру, и продал Бернардо ди Чино за 1000 франков мой дом, который мне стоил 600 франков, а утварь по дешевке уступил управителю. Собираясь уезжать, пошел я проститься с королем и королевой. Королева велела мне не уезжать, не поговорив с ней еще раз, сказав, что она пришлет за мной, когда будет нужно, и через несколько дней послала за мной. При ней находился брат ее герцог Лодовико, и после многих любезных фраз она поручила мне, чтобы я воздействовал на флорентийскую коммуну и чтобы та послала своих послов к королю Франции для заключения лиги против герцога Миланского,[63] говоря мне, что она уверена, что король охотно согласится, и т. д. Дала она мне верительные грамоты к нашим синьорам Флоренции.
Я уехал и прибыл во Флоренцию в конце мая 1396 года; прежде чем предстать перед нашими синьорами, я дал знать о данном мне поручении некоторым мудрым и имеющим вес членам их коллегий, а затем уже явился и доложил о своем посольстве. В связи с этим созывалось много советов и пратик,[64] и, так как до моего приезда во Флоренцию мессер Мазо дельи Альбицци[65] поехал послом к французскому королю, чтобы испросить предоставления нам, когда это потребуется, за наш счет воинов, капитанов и т. д., было решено, что я вернусь в Париж; и дано было мне поручение и полная доверенность – мне и мессеру Мазо – на заключение лиги и т. д.; я отправился 20 июля вышеуказанного года с жалованием по 4 флорина в день.
До своего отъезда я купил у Мильоре ди Джонта два участка земли, расположенные в приходе Монтуги аббатства Фьезоле. Я дал ему за них 700 золотых флоринов и заплатил всю габеллу.[66] Отмечу, что еще в 1391 году я купил усадьбу у Луиджи ди Бонаккорсо ди Рукко деи Питти за 700 золотых флоринов и оплатил габеллу. Усадьба называлась Боссоли и расположена под Сорбильяно в Вальдипезе. В указанный год заплатил я также 400 флоринов золотом Андреа Белинчини за дом, который мой брат Франческо заложил у его брата Никколо, и в тот же год заплатил я еще 300 золотых флоринов Лизабетте, дочери Чоне ди Бонаккорсо деи Питти.
Я выехал из Флоренции 20 июля 1396 года, направляясь в Париж через Ломбардию, с большой опасностью из-за поручения, данного мне нашими синьорами; со мной ехал также сер Ванни Стефани, нотариус посольства,[67] каковой весьма затруднял меня по пути в Париж, так как совсем непривычен был к верховой езде и никогда из Флоренции не отлучался. Я прибыл в Париж и узнал, что мессер Мазо добился от короля того, о чем просил; имея в виду поручение, мы с большим рвением добивались результатов, и в сентябре месяце заключили союз с королем Франции;[68] из-за моего участия в этом деле герцог Орлеанский, прежде меня весьма любивший, стал относиться ко мне подозрительно, так как герцог Миланский был его тестем,[69] и, до того как мы заключили лигу, передал мне через тайно им посланного оруженосца Бонифацио дель Мадруччо, чтобы я из любви к нему отстранился от дела, направленного против его отца, герцога Миланского, при этом угрожая мне, хотя и в благородной форме. Но я, несмотря на это, не оставил порученной мне задачи, но с горячим усердием, движимый любовью к родине, продолжал ее.
Мы уехали из Парижа, избрав дорогу на Авиньон, желая затем сесть на корабль, который должен был следовать в Порто Пизано, но, прибыв в Авиньон, по воле божьей и совету кардинала Корсини из Флоренции мы не сели на корабль, но отправились сухим путем. Указанный корабль разбился в море, и все люди утонули: утонули и многие флорентийские купцы в их числе и Джованни ди сер Ландо Фортини. Мы выехали из Авиньона в день св. Мартина и, достигнув Асти, послали всадника к герцогу Миланскому с просьбой выдать нам охранный пропуск; и, после того как было возвещено по всей земле о нашем мандате, мы на третий день перед рассветом покинули Асти и, держа путь на Геную, но минуя земли герцога, достигли Генуи, а затем Порто Венери, где задержались на много дней по воле судьбы и в конце концов приехали во Флоренцию на рождество, проведя таким образом в дороге от Авиньона до Флоренции около 46 дней. И вскоре после того как мы приехали, были избраны послами во Францию мессер Ванни Кастеллани, мессер Филиппо Корсини, который был доктором в это время,[70] и я; и мне, в частности, нашими синьорами было приказано выехать в самом срочном порядке вперед. Отправился я в путь января 15-го дня – дорогой на Фриуль и через Германию, проведя 34 дня среди снегов и только заходя в помещение. Пять дней я провел у подножия горы, которая зовется Арлеберг, потом перешел через нее с помощью быков и людей, которые расчищали снег и прокладывали дорогу. Так прибыл я в Констанцу, затем в Базель, оттуда – в Лангр и потом в Париж. Тут узнал я, что король очень болен, узнал я также, что пришли весьма верные новости о поражении, которое французы потерпели в Турции,[71] и по этим двум причинам я мало чего мог достигнуть до того, как приехали мессер Ванни и мессер Филиппо Корсини. Вместе с ними приехал и мой брат Луиджи. Мы пробыли там около четырех месяцев, не имея возможности заняться нашим делом, так как все здесь были заняты только торжественными похоронами принцев королевского дома и других синьоров, погибших в Турции; король же заболел и, будучи сумасшедшим, находился под запором.[72] Выздоровление короля было ознаменовано его появлением в совете.
Тотчас же явились мы в совет, и в его присутствии мессер Филиппо изложил цель нашего посольства, и речь его была столь превосходно сказана, что все синьоры – как из этого совета, так и другие, не входившие в совет, – очень захотели иметь копию того, что он сказал; и мы дали ее переписать, ибо таково было требование короля. Содержание же ее заключалось в том, что мы снова просили об осуществлении условий, о которых говорилось с его величеством при заключении лиги. Король ответил, что даст нам ответ в другой раз, и т. д. Потом мы много раз – опять и опять – побуждали дать нам ответ и выполнить обязательства договора, и ответы были благосклонными; король говорил, что выполнит свой долг, и на эти переговоры ушло более двух месяцев. Вследствие чего возникла у меня одна мысль, которая понравилась также мессеру Филиппо и мессеру Ванни, а именно: мне было известно, что король совсем не понимал грамматики,[73]как и ни один из герцогов, за исключением герцога Орлеанского, который стоял на стороне герцога Миланского; поскольку же мессер Филиппо каждый раз держал речь, пользуясь грамматикой, и требования наши были всегда весьма хорошо и точно изложены, а ответа на них не следовало, я и подумал, что канцлер и другие прелаты, которые хорошо понимали, переводили королю не совсем точно то, что говорил мессер Филиппе Вследствие чего мы решили, что в первый же раз, когда мы снова будем выступать перед ним в его совете, речь буду держать я на французском языке; так и произошло, я говорил весьма кратко, и сущность речи была в том, что мы от имени наших синьоров и флорентинской коммуны, преданных ему и т. д., просим, чтобы Его Величество соизволили соблюсти верность тому, что было им обещано при заключении лиги, и т. п., и, когда я дошел до этих слов – что мы просим от него соблюдения верности, – увидел я, как король изменился в лице и смутился. Затем мы покинули это заседание. Потом мы узнали, что, когда мы вышли, король спросил: «О каком честном слове и обещаниях меня просили? Пусть принесут документы». Документы были принесены, и король, увидев все, что он нам обещал, очень упрекал канцлера и других лиц, которые слышали и поняли речь мессера Филиппо, за то, что они не дали ему достаточно хорошо понять именно то, что я разъяснил, т. е. о его честном слове. Нас призвали в зал, и канцлер нам ответил следующей речью: он сперва извинился от имени короля за то, что был так задержан ответ и исполнение нашей просьбы, сославшись в приличных словах на болезнь, как на причину этого, а также на смерть родственников, погибших в Турции; но что он, король, расположен выполнить свой долг в отношении нас. После того как канцлер закончил свою речь, слово взял король, говоря: «Я подтверждаю то, что сказал мой канцлер; ни вы, ни другие не могут думать, что я не выполняю своих обещаний». И обратился ко мне, говоря: «А у вас, Бонаккорсо, напомнившего мне столь точным образом о моем слове, пусть никогда не будет другого такого случая, ибо не было и никогда не будет необходимости в том, чтобы требовать от меня соблюдения моего слова, если я только точно знаю, что я действительно обязался сделать; я никогда не изменю своему слову и, думаю, никогда меня в этом никто не упрекал, если не считать вашей речи сегодня». Встав со своего места, ибо раньше я сидел, и преклонив колено, я сказал: «Священное Величество, если я сказал вещи, которые вам неприятны, нижайше испрашиваю вашего прощения; меня заставила так говорить необходимость, поскольку мы увидели, что вы не понимаете того, что мессер Филиппо несколько раз у вас испрашивал». Тогда ответил герцог Бургундский, сказав: «Мессер король, флорентинцы так преданы Вашему Величеству, что, только считая себя вашими [людьми], они осмелились так говорить с вами». Тогда король ответил, что считает себя удовлетворенным, и, улыбаясь, добавил: «Но пусть Бонаккорсо за это принесет мне повинную».
