Мигель де Сервантес - Галaтeя

Мигель де Сервантес

ГАЛAТEЯ

Послание к Матео Васкесу[1]

Дрожа от холода, во тьме ночнойДосель бродил я, и меня в болотоПривел мой путь пустынною тропой,

Я оглашаю стонами без счетаТюрьму, куда меня забросил рок,Захлопнув пред надеждою ворота.

Переполняет слез моих потокПучину моря, от моих стенанийМутнеют в небе запад и восток.

Сеньор, полна неслыханных страданийЖизнь эта средь неверных дикарей;Тут — смерть моих всех юных упований.

Но брошен я сюда судьбой моейНе потому, что без стыда по светуБродяжил я, как вор и лиходей.

Уже десятое минуло лето,[2]Как я служу на суше и в моряхВеликому Филиппу шпагой этой.

И в тот счастливый день, когда во прахРазвеял рок враждебную армаду,[3]А нашей, трепет сеявшей и страх,

Великую победу дал в награду,Участье в битве принимал и я,Хоть слабым был бойцом, признаться надо.

Я видел, как багровая струяГорячей крови красила пучину, —Смешалась кровь и вражья и своя.

Я видел, как над водною равнинойНосилась смерть, неистово ярясь,И тысячам бойцов несла кончину.

Я видел также выраженье глазУ тех, которые в огне и пенеВстречали с ужасом свой смертный час.

Я слышал стоны, жалобы и пениТех, кто, кляня безжалостность судьбы,Изнемогали от своих ранений.

Уразуметь, каков исход борьбы,Они могли в последнее мгновенье,Услышавши победный глас трубы.

То возвещало о конце сраженьяИ о разгроме мавританских силВеликое христово ополченье.

Мне праздником тот миг счастливый был.Сжимал я шпагу правою рукою,Из левой же фонтан кровавый бил.

Я чувствовал: невыносимо ноя,Рука готова изнемочь от ран,И грудь от адского пылает зноя.

Но, видя, что разбит неверных станИ празднуют победу христиане,Я радостью такой был обуян,

Что, раненный, не обращал вниманьяНа то, что кровь из ран лилась рекой,И то и дело я терял сознанье.

Однако этот тяжкий опыт мойНе помешал мне через год пуститьсяОпять туда, где шел смертельный бой.[4]

Я вновь увидел варварские лица,Увидел злой, отверженный народ,Который гибели своей страшится.

Я устремился в край преславный тот,[5]Где память о любви Дидоны властнойК троянцу-страннику досель живет.

Паденье мавров лицезреть так страстноХотелось мне, что я пустился в путь,Хоть раны были все еще опасны.

Я с радостью — могу в том присягнуть —Бойцов убитых разделил бы долю,Там вечным сном уснул бы где-нибудь.

Не такова была судьбины воля,Столь доблестно окончить не далаОна мне жизнь со всей ее недолей.

Рука насилия меня взяла;Был побежден я мнимою отвагой,Которая лишь похвальбой была.

Я на галере «Солнце» — не во благоОна с моим связала свой удел —Погиб со всею нашею ватагой.[6]

Сначала наш отпор был тверд и смел;Но слишком люты были вражьи силы,Чтоб он в конце концов не ослабел.

Познать чужого ига бремя былоМне, видно, суждено. Второй уж годЯ здесь томлюсь, кляня свой плен постылый.

Не потому ль неволи тяжкий гнетМеня постиг, что сокрушался малоЯ о грехах своих, чей страшен счет?

Когда меня сюда судьбой пригнало,Когда в гнездовье это прибыл я,Которое пиратов тьму собрало,

Стеснилась отчего-то грудь моя,И по лицу, поблекшему от горя,Вдруг слезы покатились в три ручья.

Увидел берег я и то нагорье,Где водрузил великий Карл свой стяг,И яростно бушующее море.

Будил в нем зависть этот гордый знакИспанского могущества и славы,И потому оно бурлило так.

Перед картиной этой величавойСтоял я, горестной объят тоской,Со взором, застланным слезой кровавой.

Но если в заговор с моей судьбойНе вступит небо, если не в неволеМне суждено окончить путь земной

И я дождусь от неба лучшей доли,То ниц паду перед Филиппом я(Коль в том помочь мне будет ваша воля)

И, выстраданной мысли не тая,Все выскажу ему я откровенно,Хоть будет неискусной речь моя.

«О государь мой, — молвлю я смиренно, —Ты строгой власти подчинил своейБезбожных варваров полувселенной,

Всечасно от заморских дикарейК тебе идут послы с богатой данью. —Так пусть же в царственной душе твоей

Проснется грозное негодованьеНа тот народ, что смеет до сих порТебе оказывать непослушанье.

Он многолюден, но врагу отпорДать не способен: нет вооруженья,Нет крепостей, нет неприступных гор.

Я убежден: одно лишь приближеньеТвоей армады мощной ввергнет в страхИ бросит в бегство всех без исключенья.

О государь, ключи в твоих рукахОт страшной и безжалостной темницы,Где столько лет в железных кандалах

Пятнадцать тысяч христиан томится.К тебе с надеждою обращеныИх бледные, заплаканные лица.

Молю тебя: к страдальцам без виныОтеческое прояви участье, —Их дни и ночи тяжких мук полны.

Теперь, когда раздоры злые, к счастью,Утихли все и снова, наконец,Край под твоею процветает властью,

Ты заверши, что начал твой отецТак смело, доблестно, и новой славойУкрасишь ты державный свой венец.

Спеши же предпринять поход сей правый.Верь, государь: один лишь слух о немПовергнет в прах разбойничью ораву».

Я так скажу, и нет сомненья в том,Что государь ответит благосклонноНа стоны страждущих в краю чужом.

Изобличил свой ум непросвещенный,Быть может, низким слогом речи я,К особе столь высокой обращенной,

Но оправданьем служит мне мояГорячая об узниках забота.Послание кончаю, — ждет меня

Проклятая на варваров работа.

К любознательным читателям

Боюсь, что писание эклог[7] в наше, в общем весьма неблагоприятное для поэзии, время будет признано малопочтенным занятием, а потому мне, в сущности, следовало бы представить удовлетворительные объяснения тем из моих читателей, которые все, что не отвечает врожденной их склонности, расценивают как даром потраченное время и труд. Однако, памятуя о том, что с людьми, замыкающимися в столь тесные рамки, спорить бесполезно, я обращаюсь к иным, беспристрастным, читателям: с полным основанием не усматривая разницы между эклогой и поэзией народной, они вместе с тем полагают, что те, кто в наш век посвящает ей свои досуги, поступают опрометчиво, издавая свои писания, и что их побуждает к этому страсть, которую обычно питают авторы к своим сочинениям, — я же со своей стороны могу на это сказать, что склонность к поэзии была у меня всегда и что возраст мой, едва достигший зрелости, думается, дает мне право на подобные занятия. К тому же никто не станет отрицать, что такого рода упражнения, в былое время по справедливости столь высоко ценившиеся, приносят немалую пользу, а именно: они открывают перед поэтом богатства его родного языка и учат его пользоваться для прекрасных своих и возвышенных целей всеми таящимися в нем красотами с тем, чтобы на его примере умы ограниченные, усматривающие предел для кастильского словесного изобилия в краткости языка латинского[8], поняли, наконец, что перед ними открытое, широкое и плодородное поле, по которому они могут свободно передвигаться, наслаждаясь легкостью и нежностью, важностью и великолепием нашего языка и постигая многоразличие тех острых и тонких, важных и глубоких мыслей, что по неизреченной милости неба плодовитый испанский гений столь щедро повсюду рождал и продолжает всечасно рождать в счастливый наш век, чему я являюсь нелицеприятным свидетелем, ибо знаю таких, у которых есть все основания для того, чтобы без той робости, какую испытываю я, благополучно пройти столь опасный путь. Однако же трудности, возникающие перед людьми, неизбежны и многообразны, их цели и дела различны, — вот отчего одним придает храбрости жажда славы, другие же, напротив, страшась бесчестия, не осмеливаются издавать то, что, сделавшись всеобщим достоянием, обречено предстать на суд черни, опасный и почти всегда несправедливый. Я лично не из самонадеянности дерзнул выпустить в свет эту книгу, а единственно потому, что до сих пор не решил, какая из двух крайностей хуже: легкомысленно выказывать дар, коим тебя наградило небо, и предлагать незрелые плоды своего разумения отечеству и друзьям, или же, проявляя чрезвычайную щепетильность, кропотливость и медлительность, вечно будучи недоволен тем, что у тебя задумано или же сделано, находя удачным лишь то, что не доведено до конца, так никогда и не отважиться выдать в свет и обнародовать свои писания. Ведь если излишняя смелость и самонадеянность могут быть осуждены как непозволительная дерзость, на которую подбивает человека самомнение, то не менее предосудительны крайняя медлительность и неуверенность в себе, ибо тогда те, кто ждет и чает помощи и достойного примера, дабы усовершенствоваться в своем искусстве, слишком поздно или даже совсем не воспользуются плодами разумения твоего и трудов. Из боязни впасть в какую-либо из этих крайностей я не издавал до сих пор этой книги, но и не хотел долго держать ее под спудом, оттого что сочинял я ее отнюдь не только для собственного удовольствия. Мне хорошо известно, что всякое нарушение того стиля, коего в сем случае должно придерживаться, вызывает нарекания, — даже столп поэзии латинской подвергся нападкам за то, что некоторые его эклоги написаны более высоким стилем, нежели другие, — а потому меня не очень смутит обвинение в том, что я перемешал философические рассуждения пастухов с их любовными речами и что порою мои пастухи возвышаются до того, что толкуют не только о деревенских делах, и притом с присущею им простотою. Если принять в соображение, — а в книге я на это не раз намекаю, — что многие из моих пастухов — пастухи только по одежде, то подобное обвинение отпадет само собой. Что же до недостатков в изобретении и расположении, то да простит их рассудительный читатель, который пожелает к книге моей отнестись непредвзято, и да искупит их желание автора по мере сил своих и возможностей ему угодить; если же эта книга надежды автора не оправдает, то в недалеком будущем он предложит вниманию читателя другие, более занимательные и более искусно написанные.