Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Абу-ль-Ала аль-Маарри

{235}

Зачем надежд моих высокий свет погасИ непроглядный мрак не покидает глаз?{236}

Быть может, позабыв, что людям сострадали,Вы, люди, вспомните слова моей печали.

Ночь в траурном плаще, настигшая меня,По красоте своей равна рассвету дня.

Пока вы рыщете по тропам вожделенья,Полярная звезда стоит в недоуменье.

Воздать бы нам хвалу минувшим временам,Но времена свои хулить отрадней нам.

Я пел, когда луна была еще дитятейИ тьма еще моих не слышала проклятий:

«О негритянка-ночь, невеста в жемчугах!»И сон от глаз моих умчался второпях,

Как, потревоженный призывною трубою,От сердца робкого покой в начале боя.

А месяц блещущий в Плеяды был влюблен,Прощаясь, обнял их и удалился он.

Звезда Полярная с другой звездой в соседствеЗажглась. И мне — друзья: «Мы тонем в бездне бедствий,

И эти две звезды потонут в море тьмы,До нас им дела нет, и не спасемся мы».

Канопус рдел, горя, как девушка земная,И сердце юноши напоминал, мерцая,

И одинок он был, как витязь в грозный часОдин среди врагов, и вспыхивал, как глаз

Забывшего себя во гневе человека —Пылающий раек и пляшущее веко.

Склонясь над раненым, стояли в небесахДрожащий Сириус и Близнецы в слезах,

А ноги витязя скользили на дороге,И далее не мог спешить храбрец безногий.

Но стала ночь седеть, предвидя час разлук,И седину ее шафран подернул вдруг,

И ранняя заря клинок метнула в Лиру,И та прощальный звон, клонясь, послала миру.

И заняли они мой дом, а я ушел оттуда,Они глазами хлопали, а я хлестал верблюда,

Я и не думал их дразнить, но эти забиякиУ дома лаяли всю ночь, как на луну собаки.

Жизнью клянусь: мне уехавшие завещалиНезаходящие звезды великой печали.

И говорил я, пока эта ночь продолжалась:«Где седина долгожданного дня задержалась?

Разве подрезаны крылья у звезд, что когда-тоТак торопились на запад по зову заката?»

Приветствуй становище ради его обитателей,Рыдай из-за девы, а камни оплакивать — кстати ли?

Красавицу Хинд испугала моя седина,Она, убегая, сказала мне так: «Я — луна;

Уже на висках твоих утро забрезжило белое,А белое утро луну прогоняет несмелую».

Но ты не луна, возвратись, а не то я умру,Ты — солнце, а солнце восходит всегда поутру!

О туча, ты любишь Зейнаб? Так постой,Пролейся дождем, я заплачу с тобой.

Зейнаб, от меня ты проходишь вдали,Ресницы, как тучи, клоня до земли,

Ты — праздник шатра, если ты под шатром,Кочевника свет, если едешь верхом.

Звезда Скорпиона в груди у меня.Полярной звездой среди белого дня

Стою, беспощадным копьем пригвожден,Твоими глазами в бою побежден.

Я в помыслах тайных целую тебя,Души несвершенным грехом не губя;

Никто не сулит воздаяния мне,За мной не следит соглядатай во сне;

Во сне снарядил я в дорогу посла,С дороги он сбился, но весть мне была:

«В походе откроется счастье глазам.Верблюдом ударь по зыбучим пескам,

Хоть месяц — что коготь, хоть полночь — что лев,На сумрак ночной напади, осмелев!»

Пустыня раскинулась передо мной,Волнуясь, как море, заросшее в зной.

И в полдень очнувшийся хамелеонВзошел на минбар; был заикою он,

И речь не слетала с его языка,Пока он не слышал подсказки сверчка.

Устал мой верблюд джадилийский{237} в пути,Не мог я людей ат-тандуба найти{238}.

Я множество дорог оставил за спиною,И плачут многие, разлучены со мною.

Судьба гнала меня из края в край вселенной,Но братьев чистоты любил я неизменно.

Друзьями стали мне года разлук с друзьями.О расставания, когда расстанусь с вами?

Восковая свеча золотого отливаПред лицом огорчений, как я, терпелива.

Долго будет она улыбаться тебе,Хоть она умирает, покорна судьбе.

И без слов говорит она: «Люди, не верьте,Что я плачу от страха в предвиденье смерти.

Разве так иногда не бывает у вас,Что покатятся слезы от смеха из глаз?»

Скажи мне, за что ты не любить моей седины,Постой, оглянись, я за нею не знаю вины.

Быть может, за то, что она — как свечение дня,Как жемчуг в устах? Почему ты бежишь от меня?

Скажи мне: достоинство юности разве не в том,Что мы красотой и приятностью внешней зовем,—

В ее вероломстве, ошибках, кудрях, что черны,Как черная доля разумной моей седины?

Я получил письмо, где каждой строчки вязьЖемчужной ниткою среди других вилась.

«Рука писавшего, — промолвил я, — как туча:То радость, то беду она сулит, могуча.

Как письменами лист украсила она,Когда ее дожди смывают письмена?»

«Повелевающий высотами земными,—Так отвечали мне, — как хочет правит ими».

Величье подвига великих не страшит.Из доброты своей извлек Абу-ль-Вахид{239}

Счастливый белый день, и черной ночи строки{240}Легко украсили простор его широкий.

Горделивые души склонились к ногамБеспощадных времен, угрожающих нам.

Даже капля единая слезного ядаОпьяняет сильнее, чем сок винограда.

О душа моя, жизни твоей не губя,Смерть не тронула крыльями только тебя.

Поражают врага и копьем тростниковым.{241}Сердце кровоточит, уязвленное словом.

Подгоняя своих жеребят, облакаШли на копья трепещущего тростника,

Или то негритянки ходили кругами,Потрясая под гром золотыми жезлами?

Если кто-нибудь зло на меня затаит,Я, провидя коварство, уйду от обид,

Потому что мои аваджийские кони{242}И верблюды мои не боятся погони.

{243}

Кто купит кольчугу? По кромке кольчуга мояТверда и подобна застывшему срезу ручья.

Кошель за седлом, где в походе хранится она,—Как чаша, которая влаги прохладной полна.

Расщедрится кесарь и князю пошлет ее в дар.Владельцу ее смертоносный не страшен удар.

Он сердцем влечется к струящимся кольцам ееИ пить не желает: ее красота — как питье.

Меня заставляет расстаться с кольчугой моейЖеланье одаривать хлебом голодных людей.

Она и в знойный день была как сад тенистый,Который Сириус поит водою чистой.

Я приоткрыл суму с кольчугою моей,Что всадника в седле на перст один длинней.

Увидела она кольчугу и сначалаСережки из ушей и золото бросала,

Потом запястья мне и кольца принесла.Кольчуга все-таки дороже мне была.

Отец твой мне сулил своих верблюдов стадоИ лучшего коня, но я сказал: не надо.

Мужчине продал бы — и то кольчуге срам.Неужто женщине теперь ее продам?

Хотела опоить вином темно-багряным,Чтоб легче было ей кольчугу взять обманом.

Я не пригубил бы и чаши тех времен,Когда своей лозой гордился Вавилон.

Ресницы подыми, весна уже в начале,И голуби весны окрест заворковали.

Мне самому еще кольчуга по плечу,Когда я пастухам на выручку лечу.

Сулейму бедную одна томит остуда,Что ни жиринки нет в горбу ее верблюда.

Забудь о нем и взор на мне останови:Я вяну, как побег. Я гибну от любви.

Она пугливее и осторожней лани,Убежище ее — в тенистой аладжане{244}.

Когда от Йемена к нам облака идут,Найдет обильный корм на пастбище верблюд.

{245}