Ланьлиньский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
— Позовите зятя Чэня, — наказали они Лайаню. — Пусть доведет ее до дому.
Чэнь Цзинцзи тем временем заигрывал с Хуэйлянь и так увлекся, что не захотел ее покидать. Тогда Цзиньлянь велела Лайаню отвести тетушку, наказав ей:
— Приходи завтра утром. Белье мне постираешь. А я батюшке скажу. Он тебя в обиду не даст.
Тетушка Хань, рассыпаясь в благодарностях, ушла, а женщины направились к воротам. Тут им повстречалась жена Бэнь Дичуаня. На ней была красная кофта, темная атласная безрукавка и нежно-зеленая юбка, а на голове красовался расшитый золотом платок.
— Не откажите в любезности, сударыни, зайдите в холодную хижину на чашку чая, — улыбаясь и отвешивая поклоны, приглашала их жена Бэня.
— Премного благодарны за приглашение, но мы и так задержались у ворот, — отказывалась Юйлоу, — долго жалобы тетушки Хань выслушивали. А уж поздно. В следующий раз.
— Ну что вы! — упрашивала жена Бэня. — Надо мной смеяться будут. Скажут, и чашкой чая не угостила.
Наконец, ей удалось их зазвать. Перед входом у нее был сооружен алтарь с изображениями бодхисаттвы Гуаньинь и восьми преград,[366] а рядом святого Гуаня.[367] Над дверью висел фонарь-снежинка, а в комнате на столе стояли два обтянутых шелком фонаря и новогодние фрукты. Вошедшие сели, и хозяйка позвала дочь Чжанъэр. Появилась четырнадцатилетняя девушка и, отвесив земной поклон, подала чай. Юйлоу и Цзиньлянь подарили ей по две веточки искусственных цветов, а Пинъэр — платок и цянь серебром на семечки. Обрадованная хозяйка на все лады благодарила за подарки и уговаривала посидеть, но Юйлоу, а за ней и остальные простились и пошли домой.
У ворот их встретил Лайсин.
— Батюшка возвратился? — спросила Цзиньлянь.
— Нет, еще не пришли, — ответил слуга.
Женщины остановились у ворот. Цзинцзи пустил на прощанье потешные огни — две огненных хризантемы, орхидею и золотую чару на серебряной подставке.[368] Женщины удалились в дальние покои.
Симэнь Цин вернулся в четвертую ночную стражу.
Да,
Хмельной не заметишь, как спустится тьмаИ месяца серп заслонят терема.
Чэнь Цзинцзи не без умысла заигрывал на прогулке с Цзиньлянь и остальными женщинами, а потом перебрасывался шутками с Хуэйлянь. На другой день утром он в лавку не пошел, а направился прямо к Юэнян. Она отбыла в буддийский монастырь возжигать благовония, и Цзинцзи застал у нее лишь Цзяоэр и Цзиньлянь, занимавших тетушку У. После чаю стоял неубранный стол. Цзинцзи, поклонившись, сел.
— А ты, зятек, хорош, — обратилась к нему Цзиньлянь. — Попросили тетушку Хань проводить, а ты ни с места. Знай, с Хуэйлянь зубоскалит, язык чешет. Хорошо, слуга отвел. С чего это ты так разошелся? Вот придет матушка Старшая, я ей скажу.
— И вы еще меня упрекаете? — начал Цзинцзи. — Да у меня вчера и так поясница не разгибалась. То с вами гулял, то на Львиную да обратно. Посчитайте, сколько пришлось отшагать! Не хватало еще жену басурмана этого провожать. Слуга отвел и очень хорошо. Только прилег, уж рассветает. Едва встал.
Из монастыря возвратилась Юэнян, и Цзинцзи отвесил ей поклон.
— Что это вчера пьяная Хань так ругалась? — спросила Юэнян.
Цзинцзи рассказал, как к Хань забрались воры и украли собаку, как она села средь улицы, заголосила и принялась осыпать всех бранью.
— Утром у ней муж вернулся, — продолжал Цзинцзи. — Задал наверное, хорошую взбучку. Она до сих пор не встает.
— Хорошо, мы ее уговорили и домой отвели, — вставила Цзиньлянь, — а то посмотрел бы батюшка, какая она была.
Юйлоу, Пинъэр, дочь Симэня, а с ними и Цзинцзи пошли пить чай в покои Юэнян. Потом дочь Симэня ушла к себе и обрушилась на Цзинцзи:
— Чего это ты вдруг с Лайвановой женой зубоскалишь, а? Или тебе жить надоело, арестантское отродье? А вдруг отец узнает, ей-то ничего не будет, а тебе умереть спокойно не даст.
В тот день Симэнь Цин долго спал, а как только проснулся, ему доложили о прибытии господина Цзина, назначенного военным комендантом.[369] Симэнь быстро причесался, обвязал голову повязкой и, приодевшись, вышел в залу, где принимал гостя, наказав Пинъаню подать чай.
Тем временем на заднем дворе царило оживление. Хуэйлянь, Юйсяо и Сяоюй играли на семечки. Сяоюй села верхом на Юйсяо и кричала:
— Ах ты, негодница! Проиграла, а теперь увертываешься? Хуэйлянь, поди подержи ее за ногу. Я ей покажу!
— Юйсяо! — крикнул Пинъань, когда игра была в самом разгаре. — Почтенный господин Цзин пожаловал. Меня за чаем послали.
Юйсяо, занятая с Сяоюй, не обращала на него никакого внимания.
— Ну, человек ведь ждет, — торопил слуга.
— Чего ты привязался, арестантское отродье! — заругалась Хуэйлянь. — Нужен чай, так ступай на кухню. Кто у котлов стоит, у того и спрашивай. Мы хозяйкам подаем, а посторонние нас не касаются.
Пинъань пошел на кухню. Там в этот день суетилась жена Лайбао — Хуэйсян.
— Видишь, у меня руки заняты, обед готовлю, а тебя тут за чаем несет, — ворчала Хуэйсян. — Ступай в дальние покои.
— Я только оттуда, — отвечал слуга. — Там тоже не дают. Хуэйлянь говорит, не ее дело — кто у котла, у той, мол, и спрашивай.
— Ишь, сварливая бабенка! — заругалась Хуэйсян. — Она себя к господским покоям причислила. А нам на роду написано у котлов стоять. А тут еще чай вынь да положь. Раз ты меня навек к котлам причислила и ко мне же за чаем посылаешь, так жди дольше. Назло никакого чаю не получишь.
— Давай, скорей, сестрица, — упрашивал Пинъань, — а то господин Цзин давно уж сидит. Задержишься, батюшка ругаться будет.
Пока одна сваливала на другую, прошло немало времени. Наконец Юйсяо вынесла сладости и ложки, и Пинъань подал чай.
Засидевшийся комендант Цзин не раз собирался откланяться, но его удерживал Симэнь. Заметив, что чай остыл и утратил аромат, Симэнь отругал Пинъаня и велел приготовить другой.
— Кто чай заваривал? — спросил Симэнь, как только ушел Цзин.
— На общей кухне заваривали, — отозвался Пинъань.
Симэнь пошел к Юэнян.
— Гостю холодный, дурно заваренный чай подали, — сказал он. — Узнай на кухне, чьих рук дело, да накажи как следует.
— Сегодня очередь Хуэйсян, — подсказала Сяоюй.
— Что, этой уродине жить надоело?! — вспылила Юэнян и велела Сяоюй позвать виновницу во двор. — По плети соскучилась, а? — допрашивала хозяйка вставшую на колени Хуэйсян.
— Я обед варила, — говорила Хуэйсян, — тетушке постное готовила. Некогда мне было, вот чай и остыл.
Юэнян отчитала ее и под конец простила.
— Отныне гостям батюшки чай будут заваривать Юйсяо и Хуэйлянь, — приказала хозяйка. — А на кухне пусть кормят и поят прислугу.
Хуэйсян еле сдерживала гнев. Едва дождавшись ухода Симэня, она выбежала из кухни, и, рассвирепевшая, бросилась к Хуэйлянь.
— Потаскуха проклятая! — закричала она, тыча пальцем в сторону Хуэйлянь. — Ты, конечно, довольна, в хозяйских покоях служишь. Тебе счастье на роду написано, а моя бабья доля на кухне возиться. Меня кухаркой у котлов называешь, ко мне и за чаем посылаешь? Как я, так и ты — обе рис варим. Кто ты есть такая? Сверчок жабу есть не станет. Что ты, что я — из одного теста сляпаны. Ты пока что в женах батюшки не состоишь и нечего зазнаваться! Да если б и состояла, я б тебя не испугалась.
— Что ты болтаешь! — отвечала Хуэйлянь. — Сама кое-как заварила, а я причем? Чего ты на мне-то зло срываешь?
Хуэйсян разозлилась пуще прежнего.
— Потаскуха проклятая! — заругалась она. — Избить меня подстрекала, да не вышло. У Цаев хахаля завела, тоже не удалось. Так теперь сюда заявилась воду мутить?
— Завела? А ты видала? Ну и заткни свой поганый рот! А ведь и тебя, сестрица, девицей непорочной не назовешь.
— Это почему ж? — возразила Хуэйсян. — Ты меня своей меркой не меряй. О тебе и говорить не приходится. Горстью стольких зерен не зачерпнуть, скольких ты мужиков приваживала. Думаешь, никто о твоих тайных проделках не знает? У тебя и к хозяйкам нет никакого почтения, что ж о нас говорить?!
— О каких таких проделках ты болтаешь? Чем я непочтительна к хозяйкам, а? Как ни запугивай, я тебя все равно не боюсь.
— У тебя заступник есть, вот ты и храбришься, — продолжала упрекать Хуэйсян.
Пока они ругались, Сяоюй позвала Юэнян.
— Вот ничтожества проклятые! — разнимая их, кричала Юэнян. — Нет, чтобы делами своими заниматься, так они сцепились! Хотите, чтоб хозяин услыхал? Он вам покажет. Не били вас раньше, изобьют на этот раз.
— Если изобьют, — заявила Хуэйлянь, — то, не будь я Хуэйлянь, если не выпущу тебе кишки, потаскуха. Своей жизнью поплачусь, а с тобой расправлюсь. Вместе отсюда уйдем!
С этими угрозами Хуэйлянь ушла в передние покои. Потом она стала еще надменней. Полагаясь на Симэня, на близкие с ним отношения, Хуэйлянь никого в доме не замечала. Целыми днями просиживала она рядом с Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр, дочерью Симэня и Чуньмэй.
